Больше, чем полвека тому назад.

Колонна пленных. Длинная вереница, вернее узкая — по ширине дороги толпа еле бредущих людей. Опустившихся, понурых, голодных. В солдатских гимнастерках без ремней. Редко в шинелях на распашку — жарко. Осень, но солнце еще печет. Пыль. Идут вразнобой. Кое-где группами, больше поодиночке. Разговоров мало. О чем говорить? Просто идут, стараясь держаться в середине дороги. У края свободнее, но рядом конвоиры, могут запросто ни за что ударить прикладом. Конвоиров не так много: несколько немцев впереди с повозкой, по бокам справа — слева от дороги прямо по полю идут тоже не много: метров через двадцать-тридцать друг от друга. Сзади еще две повозки с их барахлом и сменным конвоем. Время от времени они меняются с идущими по бокам.

Повозки — крытые брезентом фуры со скамейкой впереди для кучера. В упряжках по паре лошадей — громадных битюгов с белесыми гривами и очень короткими пышными хвостами. Это всё он рассмотрел, когда колонну выводили из лагеря и фуры стояли поодаль дороги, пропуская пленных. Теперь на скамейках фур сидят по двое. Один правит лошадьми, другой с зажатой между колен винтовкой дремлет — жарко! На передней фуре один из немцев наигрывает на губной гармошке. В середине колонны ее почти не слышно, лишь иногда доносятся одиночные тоскливые аккорды. Сбоку конвоирам идти по одному скучно. Колонна двигается медленно, спокойно и они большей частью собираются по два, тогда расстояние между ними еще больше.

Он первый раз попал в такую колонну и шагает со всеми медленно и уныло. Мысли текут туго, так же медленно, как медленны шаги вокруг. Да и о чем думать? Идешь из одного лагеря в другой. В какой? Уж во всяком случае, не лучший, чем тот, в котором был. А дальше? А дальше думать не стоит. Да и вообще лучше ни о чем не думать: шагай, пока можешь! Сколько еще сможешь? Сил всё меньше. Когда последний раз кусок хлеба во рту был?

Рано утром, когда выгоняли из лагеря, построили и, толкая чем попало в спину, погнали через ворота.

Лоз! Лоз! Шнеллер!

За воротами стояли полевые кухни, и повара каждому наливали черпак какой-то баланды.

— Мизька! Мизька! Шнель! Бистро!

А где взять, миску? У счастливчиков сохранились солдатские котелки, они отбегали от котла, бережно поддерживая полученное. У него не было ни миски, ни котелка. Сдернул с головы пилотку, расправил и, поддерживая двумя руками снизу, подошел к котлу. Часть баланды пролилась, попала на руки, но и пилотка почти полная! Тут же сунулся есть и сразу же толчок в шею, чуть не выронил пилотку:

Форвартс! Вперед! Бистро! Шнель!

Отбежал и уже на ходу вылакал всю бурду — жидкое месиво не поймешь, то ли кукурузы, то ли еще чего. Облизал, не торопясь, пальцы, пилотку. Все. Теперь до вечера или может и до завтрашнего утра…

Вспомнил, и сразу захотелось есть. Нестерпимо и… безнадежно. Ничего больше не дадут. Снял пилотку и, шагая по дороге, стал выковыривать оставшиеся в швах кусочки засохшей баланды. Маленькие, на языке еле чувствуются, облизал-то раньше на совесть! — но все-таки еда. Просмотрел все швы, лизнул еще пару раз. Больше нет. Вздохнул и снова надел на голову. Посмотрел вокруг. Ничего не изменилось.

Шагаешь среди таких же как ты ни на кого не смотрящих людей. Шаг за шагом. Угрюмые лица, гортанные выкрики конвоиров, подгоняющих колонну… Одно и то же уже много часов подряд. Солнце перевалило за полдень. Жара понемногу спадает. Конвоиры подгоняют, пытаются ускорить движение колонны:

— Лоз! Шнеллер! Шнеллер! — ругаются, помахивая винтовками.

Неожиданно что-то сбилось впереди, толкотня, движение застопорилось. Необычные выкрики немцев. С боков, обгоняя идущих, побежали еще конвоиры. Что там? На дороге сгрудились, натыкаясь друг на друга, тянут шеи, пытаются увидеть, что впереди, спрашивают один другого. Никто ничего не знает. Снова пошла колонна. Через несколько минут увидел: на обочину дороги конвоиры вытащили из рядов одного из пленных, свалили с ног, избили. Когда он проходил мимо, вокруг парня еще стояли четверо конвоиров и с остервенением били его ногами. Один особенно усердствовал, перед каждым ударом делал шаг для размаха, старался попасть по голове. Кто-то из проходящих мимо громко выругался:

— Сволочи! Мать их…

Конвоир у головы остановился и злобно посмотрел на пленных, переводя взгляд с одного на другого и, стараясь определить, кто выкрикнул. Почему-то задержал взгляд на нем. И он испугался. Испугался, как пугаются собаки с оскаленной на тебя пастью. Сжался, втянул голову в плечи и быстро шмыгнул поглубже в колонну за спины других…

Пнув еще пару раз ногами и погрозив проходящим мимо пленным, конвоиры разошлись. Он оглянулся. Парень лежал, скрючившись на боку с откинутой назад головой. Лицо в крови и вокруг головы темнела, застывая мелкими лужицами, и впитывалась в дорожную пыль кровь… Кто-то из колонны хотел подойти к избитому, но идущий рядом конвоир предостерегающе крикнул и наставил винтовку…

Колонна молча шла мимо, искоса и боязливо поглядывая на лежащего. Сзади подберут на повозку, вернее, сначала пристрелят, потом подберут. Немцы аккуратны, не станут бросать мертвых среди дороги, по которой сами ездят. Не один уже выстрел в хвосте колонны подхлестывал идущих.

Выстрелы слышнее гармошки…

Долго еще перед глазами были эти с размаха бьющие сапоги и мягкое, вздрагивающее от каждого удара тело. К горлу подступала тошнота. Голод забылся, и было стыдно за свой страх, за инстинктивное движение спрятаться за спины других, затеряться в рядах, только бы не тебя…

Вокруг всё те же шаги, спины, еле переступающие ноги…

Идти, идти пока еще есть силы, пока можешь, идти и не думать. Но не думать не получается. Не в твоей воле не думать! Он посмотрел вокруг. Впереди плавный поворот дороги. Видны первые ряды колонны и повозка, чуть
слышнее переливы губной гармошки… Сколь же всего людей? Кто они? Каким образом сюда попали? Еще вчера были солдатами, еще вчера боролись, стреляли, дружно вскакивали в отчаянные контратаки. На привалах закуривали, делясь махоркой, вспоминали о прежней жизни, рассказывали каждый о своем, шутили, смеялись… Сейчас кажется даже дико — смеялись! Потом снова шли, опять рыли окопы, стреляли в наступающих немцев, вжимались в землю от разрывов мин и снова стреляли. Были СОЛДАТАМИ! И были у них командиры. Свои — младшие, такие же усталые и затрепанные, как и они. Был старшина с едой у походной кухни или у повозки, когда выдавал паек. Были командиры постарше. Те проходили, не глядя на солдат, разговаривая друг с другом о чем-то своем, ненужном и, по их мнению, недоступном солдатам. Иногда на привалах они подсаживались к солдатам, закуривали вместе с ними, говорили что-либо бодрое, пытаясь сгладить безрадостную картину отступления. Были и совсем старшие, только он их видел всего один раз — проезжали, обгоняя идущий полк, на двухмашинах. Всё это было и вдруг в одночасье ничего не стало! Всё перемешалось, исчезло. Как? Почему? Почему такая, казалось, крепкая налаженная жизнь вдруг развалилась? Почему? Сам что-то сделал не так? Наверное, даже сделал, но сколько людей и все “не так”? Нету ответов.

И вот теперь эта колонна. Безвольные опущенные плечи. Шагающие по пыльной дороге ноги. Конвоиры… Не верится, что вокруг те же самые люди. Нет. Уже другие! Сломленные! Сломана воля. Сломана вера в себя. Самое страшное: безволье, покорность…

Он шел, глядя в землю, а в голове: не может же быть, чтобы все вот так сразу полно покорились, совсем потеряли себя. Нет! Кто-то же обругал конвоиров, хотя знал, что за это и его могут избить, как того? Кто-то же хотел помочь избитому? Колонна громадная, а конвоиров горстка: на сотню пленных едва ли по одному будет. Так почему же идем? Идем, как скот! Почему не броситься всем разом на конвой, не придушить их всех? Нету воли. Ты уже не человек, а пленный. Не тебе что-либо решать или даже хотеть. Тебе — слушаться и бояться окриков, ударов прикладом, выстрелов в конце колонны. И некому поднять всех этих людей, некому крикнуть:

Братцы, чего же вы! Почему слушаетесь, почему терпите все это? Хватит!

Нет такого.

В голове дерзкое: попробовать самому крикнуть, увлечь всех! Нет. Не выйдет. Услышит лишь горстка рядом. Остальные не поймут, что случилось, почему крик. Многие и побоятся: пускай хотя бы так, но живой… Ничего не выйдет!

И он шагает молча, как все, ссутулившийся и покорный…

Вокруг поля. Невдалеке видны зеленые сады небольшого хуторка, к нему ответвляется дорога. Сквозь зелень просвечивают белые стены мазанок. С виду тихая, как раньше, мирная жизнь… И такими родными, близкими показались поля и мазанки с садами! Такая тоска взяла по этой, оставшейся где-то далеко позади жизни, по всему, что было до плена, до этого лагерного кошмара, толкотни на пыльной дороге и до этих бредущих рядом опустивши голову людей! Вон у околицы стоят женщины и из-под руки, заслоняясь от солнца, смотрят на проходящих пленных. Подойти ближе боятся: немцы кричат и грозят, наставляя винтовки, могут и ударить и выстрелить…

Шаг за шагом… Шаг за шагом… Хуторка уже не видно. Может быть еще можно увидеть, если повернуться и посмотреть назад, но сил поворачиваться нет. Да и зачем?

Вокруг опять поле. И невероятная мысль: а что, если вот так, сразу выскочить из колонны и побежать? Стрелять будут? Конечно, но в бегущего не так легко попасть! Только бы отбежать сразу подальше. Догонять кинутся! Вряд ли. Колонну не бросят без охраны. Только вот, как успеть отбежать? Вокруг ровное поле. И сотни шагов не пробежишь, как пристрелят. Да и смена конвоиров сзади на повозках свободна, есть кому догонять. Нет. Не выйдет! Убьют. Нельзя так. Ну, а думать-то об этом можно? Смотреть и мечтать можно? Он даже распрямился, пошел бодрее и, зная, что ничто из этого не выйдет, все равно стал думать, в мыслях уже убегая от колонны, от конвоя. Перешел к самому краю дороги. Тут даже легче идти, свободнее и пыли меньше. А конвоиры? А, черт с ними, с конвоирами!

Дорога опять поворачивает. Голова колонны ушла за поворот в другую
сторону и ее не видать. Конвойный, который шел чуть сзади, окликнул
переднего, догнал его и они пошли рядом, о чем-то рассуждая. Поближе к
повороту видно, что дорогу перерезал овраг, и она поворачивает и идет вдоль,
огибая его. Овраг, вроде бы небольшой, но, уходя в сторону от дороги,
углубляется. Вначале видны только макушки от кустов, потом кроны деревьев,
еще дальше и их не видно. Вдалеке овраг как будто кончается: опять видна
полоска поля и какой-то лесок. Откуда он здесь в полях?

Сердце вдруг замерло: ну, так что же? Рискнуть? Вот он момент, о котором думал! Рывком вниз в овраг, за деревья… Застрелят? Могут, а могут и нет. Если накинутся все, поймают и наверняка убьют, лесок как будто небольшой, спрятаться трудно будет. Но из-за одного будут ли стараться? Если останешься, что дальше будет? Думай!… Поворот все ближе. Уговаривает себя сначала посмотреть внимательнее, не торопиться. Велик риск! Всё. Время. Он на повороте! В овражке сразу метров через десять – пятнадцать уже кусты, высокая трава. Дальше кусты погуще, потом деревца какие-то — ивы, что ли… Двое передних конвоиров прошли поворот, — сразу не увидят. Задний конвоир еще далеко…

Ну! И кинулся, не думая больше, как с разбега в холодную воду. Бегом вниз по склону к кустам. Окрик: “Хальт!” застал его уже за первым кустом, а первый выстрел — когда он уже проскочил через прогалину и с размаха влетел в гущу кустов. Дальше… Дальше… Кусты жесткие, сухие ветки рвут одежду, руки, царапают лицо. Сзади на дороге шум, крики. Стреляют беспрерывно. Пули просвистывают где-то совсем рядом. Он пригнулся, а где и на четвереньках бежал, сгибаясь к самым корням, продирался прочь от дороги. Скорее… Скорее… Догонят! По верху оврага можно быстрее пройти! Только бы не погнались! Скорее… Силы почти все. Ещё… Ещё немного! Всё еще стреляют, но, реже и, похоже, с того же места, с дороги, значит, не стали догонять! Пробежал еще, приподнявшись сквозь ветки кустов, посмотрел на дорогу. Колонна уходила. На повороте стояла повозка и несколько солдат рядом с ней. Один из них смотрит в бинокль.

Чуть передохнул и дальше, ещё дальше… ещё… А дальше — всё! Овраг кончался небольшим прудом. Теперь к осени он почти высох, осталось болотце. Дальше открытое место: крутой травянистый подъем, за ним лесок. Да, нет, не лесок, это издали казалось леском — обычная лесная полоса вдоль всего поля. Узкая полоска мелких деревьев. В такой полосе не спрячешься, ее насквозь всю видно. Дальше бежать некуда.

Ну, всё. Пойдут искать — пропал. Овраг не глубокий сверху весь виден, сразу найдут. Он безнадежно посмотрел вокруг: небольшие кусты и трава, по берегам болотца с десяток старых корявых ив. Несколько деревьев наклонились, ветвями касаясь земли, а корни вывернуты, наверное, весной талая вода подмыла. Подобрался поближе. Под корни можно бы и подлезть, спрятаться, они длинные и еще концами в земле, скроют, но очень мало места. Соседняя ива побольше ком земли вывернула. Раздвинул свисающие корни, сунулся внутрь, кое-как подкопал. Темно, сыро. Залез ногами вперед до упора. Все равно голова не умещается. Еще подвигался, разгреб ногами землю, согнулся, сжался и, наконец, весь спрятался: над головой корни и земля. Уместился, сверху на себя еще земли с травой насыпал. И затих… Будут искать или нет?

Через какое-то время услышал — мотоцикл! Значит, все-таки ищут! Откуда он только взялся этот мотоцикл? Не было у конвойных! Едет медленно с остановками. Остановился невдалеке. Постоял немного, снова поехал. Уже над ним снова остановился. Сквозь свисающие над головой корни видно: к самому краю оврага вышли двое немцев. Смотрят вниз, разговаривают. Неясно доносятся слова. Один поднимает автомат и стреляет по кустам. Потом оба слушают, смотрят. Опять автоматная очередь уже в его сторону — пули в соседнее дерево. Еще одна, на этот раз по его дереву. Перед самым лицом несколько пуль дорожкой взрыхлили землю, остальные — в ствол над ним. На голову посыпалась земля и кусочки коры… Он съежился еще сильнее и уткнул голову в землю. Затихло. Опять разговор, потом шум отъезжающего мотоцикла. Пронесло! Уехали, но судя по удаляющемуся шуму, не назад, а в сторону лесной полосы.

Он лежал не шевелясь. Наверху тихо. Хочется выглянуть посмотреть. Нельзя! Могут вот-вот назад поехать… Так и есть, мотоцикл возвращается. Наверное, проехали пару километров вдоль полосы и вернулись. Едут очень медленно по самому краю оврага, наверное, смотрят вниз. Мотоцикл пофыркивает на неровностях дороги, но уже без остановок. Мимо! Уехали!

Сколько времени он еще пролежал — не помнил. Лежал долго, какие-то мурашки ползали под рубашкой, по лицу. Не двигался и постепенно забылся. Очнулся под вечер. Тихо. Долго слушал, потом осторожно вылез, огляделся. Ни вокруг, ни на дороге никого нет. Отряхнул налипшую землю и вздохнул глубоко-глубоко. Темнело. Наступил тихий украинский вечер. Воздух теплый, ласковый, как в далекие мирные времена…

Все!

Удалось!

Надо было только РЕШИТЬСЯ!

* * *

Но так не было. Он не решился! И сейчас по-прежнему шел в колонне и только думал, грезил о том, что могло быть, если бы он не пропустил поворот может быть решающий в жизни. Как бы она сложилась тогда, жизнь? Но он остался на дороге. Почему? На самом повороте промедлил, а колонна шла, и ноги уносили его от поворота шаг за шагом. Уже бежать по открытому месту дальше… Уже конвойный, ушедший вперед, остановился и смотрит, поджидая, когда ему занять свое место сбоку от колонны рядом с ним…

Уже поздно! Пропустил тот самый момент, когда было можно. Теперь уже никаких шансов уцелеть нет. Когда еще встретится такой поворот? И встретится ли? И решится ли он в этот следующий раз? Или может быть опять, как только что сейчас, струсит? Да, на этот раз он струсил. И нечего себя убеждать, что хотел что-то проверить, рассчитать… Просто струсил. Перед самым прыжком в овраг вдруг какая-то липкая противная слабость разлилась в ногах, поползла вверх по животу: может не надо? Может и так обойдется? Может…

Обойдется теперь, да. Только как обойдется? В этом всё дело.

Он остановился и помотал головой и тут же на него наткнулся идущий сзади. Обругал. Он молча обернулся, посмотрел и ссутулившись, поплелся дальше, как все, медленно переставляя ноги, в длинной безликой колонне пленных.

Май 1993 г.