Осенью 1941-го года произошло очень много событий и больших, о которых писали газеты и на весь мир кричало радио, и маленьких, незаметных, известных только нескольким людям. Среди них и то, что описано здесь.
Автор
Осень на Украине в 41-м году была солнечная и теплая. Солнце днем грело почти по летнему. Лишь к вечеру становилось свежо и ночами заметно холодало. На исходе одного из дней начала сентября мы неспеша шли по самому краю поля вдоль лесной полосы, заросшей хилыми невысокими деревцами и высохшим за жаркое лето кустарником. Дороги, собственно, не было: резко вдавленные в мягкую землю следы колес и выбитые копытами лошадей комья земли. Наверное, вывозили с поля сжатый хлеб. Чуть заметная тропинка жалась к самым кустам, иногда заходила за них поглубже в лесную полосу или пропадала, разрезанная следами повозок. Идти неудобно, но это была именно такая дорога, которую мы все время искали. Немцы могли встретиться только на больших хорошо укатанных дорогах. Здесь же мы чувствовали себя в полной безопасности. В пустом открытом поле им нечего было делать.
Мы — это я, Гриценко и Алексей солдаты, убежавшие из лагеря военнопленных. Точнее, бывшие солдаты, до плена, до лагеря. Сейчас у нас кроме остриженных под машинку голов, гимнастерок под потрепанными гражданскими пиджачками да глухой злости к немцам и чувства постоянной опасности солдатского ничего не осталось. Из лагеря мы убежали недели три тому назад. Тогда нас было четверо. Четвертым был друг Гриценки и его земляк Петр Шульга, но он во время побега погиб.
С Шульгой и Гриценкой я встретился в первые же дни моего плена. Трудно сказать, почему я, московский школьник, сугубо городской парнишка подружился с жителями небольшого украинского села. Может быть, повлияли во многом общие воспоминания о совсем еще недавней школе и об одинаковых трудностях первого года службы в армии, свалившихся на головы восемнадцатилетних десятиклассников. Мы все трое были одногодки, призванные в армию сразу после окончания школы и прослужившие до начала войны немногим меньше года. Вдоволь хлебнули солдатской судьбы новобранцев и только-только перед самой войной почувствовали себя настоящими солдатами. Гриценко и Шульга до армии жили в одном селе невдалеке от Полтавы, учились в одной школе. Вместе их призвали в армию, вместе они служили, попали в плен, не разлучались и в лагере. Они были совсем не похожи друг на друга. Большой, угловатый, с грубыми чертами лица Шульга и низенький, весь какой-то мягкий с покатыми, совсем не солдатскими плечами Гриценко. Они были очень дружны. Здоровый и сильный Шульга бережно и заботливо относился к Гриценке. Оберегал его и все время старался помочь, а тот просто боготворил своего друга. Всегда уступал ему лучшее место для ночлега, норовил отдать часть и без того скудной еды, которая доставалась пленным. Шульга отругивался и не брал, хотя ему, большому и грузному и солдатского-то пайка вряд ли хватало, а сейчас он сильнее нас страдал от голода.
Каждый вечер, когда укладывались спать, они долго шептались друг с другом. Засыпая я часто слышал их спокойный и такой мирный разговор о селе, о знакомых, о родственниках…
Иной раз Гриценко начинал говорить громче, не соглашаясь в чем-то с Шульгой:
— Да ни, Петро, цэ нэ так було! Я тоды…
— Тихо ты! Нэ крычи! Нэ так, нэ так! Як було, так и було!
— Я же тэбе кажу, що нэ так!
— Ну и що? Спи, вжэ поздно! Люди сплят!
Иногда Гриценко вздыхал:
— Петро, а Петро, як цэ воно будэ, а?
— Як будэ, так и будэ. Выдюжим!
Хорошо было лежать и слышать рядом эти тихие беседы мирных дней, казавшихся уже такими далекими… И это уверенное -Выдюжим! — сильного человека помогало и обнадеживало. Я засыпал спокойнее.
С Алексеем мы познакомились позднее, дней за десять до побега. Он был на пять-шесть лет старше нас, но в армии оказался только перед самой войной. Кто кем был раньше в лагере особенно не расспрашивали, да и отвечал он неопределенно. Судя по его уверенности и увертливости во всех перипетиях лагерной жизни и по наколотой на его руке замысловатой картинке, мне думалось, что Алексей уже побывал и под конвоем и за проволокой. Кто знает? И какое это имело значение? Главное, что он был общителен и честен в дележе той немногой еды, которую нам удавалось перехватить, когда колонну пленных гнали из одного лагеря в другой, а женщины окрестных деревень клали на обочину дороги куски хлеба, вареный картофель, еще что-нибудь съедобное. Конвоиры не подпускали женщин к пленным, кричали, угрожали, иногда стреляли над их головами и те стояли поодаль, пытаясь высмотреть в многоликой колонне своих родных, и утирали слезы.
Конвоиры отбрасывали в стороны или втаптывали сапогами в землю положенную вдоль дороги еду, но пленные все равно выскакивали из рядов и подбирали из пыли растоптанные куски. Надо было суметь и увернуться от приклада немца, и первому из десятка других схватить хотя бы что-нибудь из оставшегося. Коренастый и жилистый Алексей со своими жесткими локтями лучше нас добирался до этих кусков и на очередной остановке выкладывал из-за пазухи все добытое в общую кучку. Ему тоже было удобнее держаться вместе с нами. Четыре парня могли постоять за себя и за лучшее место для ночлега в очередном пересыльном лагере, и в беспокойной и драчливой очереди за порцией лагерной баланды — жидкой кукурузной каши, которой нас кормили раз в сутки.
Так вчетвером мы и держались. Но с каждым днем сил становилось все меньше и меньше… С трудом добредали до очередной остановки. Трудно уже было ухватить с обочины дороги что-нибудь съедобное. Все труднее и труднее становилось выстоять бесконечно длинную очередь за порцией баланды в лагере… Мы поняли, что можем скоро не выдержать. И решили бежать. Понимали, что это очень большой риск. Очень мала вероятность удачного побега, просто очень мала! Ну, а если не попытаться, тогда тоже смерть, только медленная и мучительно страшная. Среди окружавших нас пленных уже появились потерявшие человеческий облик люди. С безумными глубоко запавшими глазами. Их сразу видно. Они бесцельно бродят по лагерю взад-вперед, не разбирая дороги, ни на что и ни на кого не глядя. Наталкиваются на сидящих, на стены бараков, падают, встают и снова бредут, не зная куда… Совсем ослабевшие остаются лежать, где упали, и ни на что не реагируют. Завтра они уже не встанут. Колонна уйдет, а их пристрелят. Отвезут в ближайший овраг и засыпят. Нет! Страшно даже подумать, что можно стать таким. Бежать, во что бы то ни стало бежать! Другого выхода не было.
Во время ночевки в одном из пересыльных лагерей началась сильная гроза с ливнем и резким порывистым ветром. Из-за дождя и шума ветра охранники на вышках не заметили и не слышали нашей возни у ограды. Шульга своими сильными руками разогнул сплетения колючей проволоки и проделал проход. Следом за ним и мы проползли под двумя рядами проволоки, на четвереньках перебежали дорогу, по которой вокруг лагеря ходили патрули, и убежали в поле. За нами в проделанный проход ринулись другие пленные. Каждый спешил пролезть раньше других, подталкивал, торопил ползущего впереди. Поднялась толкотня, шум, стали задевать проволоку, кто-то вскрикнул, напоровшись на ее колючки. Охранники всполошились. Послышались голоса бегущих патрулей. В небо полетели осветительные ракеты, но их свет почти весь терялся в сплошных струях дождя. Немцы, наверное, заметили только фигуры пленных, вылезших из-под проволоки на дорогу, и первые выстрелы с вышек были вдоль ограды. И лишь потом — из пулеметов — по полю за лагерем, куда успели проскочить первые убежавшие. Мы к тому времени были уже довольно далеко, но и над самыми нашими головами проносились светящиеся очереди трассирующих пуль. Одна из них поймала Шульгу. Он упал замертво на бегу лицом в землю. Пуля попала в затылок. Мы остались втроем.
Гриценку я с Алексеем силой увели от убитого. Он не хотел уходить, стоял на коленях над Шульгой, пытался его приподнять и все время повторял:
— Петро, а Петро! Подымайсь! Як же так, Петро? Що я дома скажу? Петро!
Долго оставаться здесь было нельзя. Немцы вот-вот вышлют патрули ловить беглецов. Мы подняли Гриценко на ноги и первые шаги силой протащили его в сторону от Шульги.
— Что скажешь, что скажешь! Пристрелят тебя здесь, если останешься! Ему уже ничем не поможешь. Тебя тоже убьют и дома некому рассказать будет. Пошли!
Алексей тянул Гриценко за руку и тот, все еще всхлипывая, пошел за ним, оборачиваясь и спотыкаясь. Но в темноте лежащего Шульгу скоро уже не стало видно. Гриценко затих и молча шагал с нами.
Мы, не останавливаясь, шли до рассвета. Наугад, через поля. Лишь бы подальше от лагеря. Дождь кончился. Ранним утром зашли в какое-то село и у первого же дома окликнули хозяйку, хлопотавшую во дворе:
— Хозяйка, а хозяйка!
Она недоуменно посмотрела на нас, заляпанных с головы до ног грязью, понуро стоящих у ворот. Я снял пилотку, поздоровался:
— Здравствуйте! Может быть чего-нибудь поесть дадите? Очень уж мы голодные, еле на ногах держимся!
Она продолжала молча смотреть на нас, потом засуетилась:
— Ой! Лышеньки мои! Виткиля ж вы такие плохие? Хто вы будете?
— Пленные. Мы из лагеря убежали. Всю ночь идем. Может кусок хлеба найдется?
— Зараз! Зараз! Вон ведерко у хаты, слейте друг другу, нето на вас така гризь, що и обличия не видать! Та идить у хату, а я що небудь поснидать соберу.
Мы посмотрели друг на друга. Действительно гимнастерки, брюки, сапоги были сплошь заляпаны еще не просохшей грязью. Под проволокой лезли на животе под проливным дождем, а потом приходилась падать, когда немцы стали стрелять по полю. Там не разбирали, где лужи. На лицах тоже подсохшие пятна грязи. С удовольствием умылись, поливая друг другу ковшом из ведра. Кое-как почистились и вошли в хату.
Просторная комната, большая русская печь. За неплотно прикрытой заслонкой видны горящие поленья. Ближе к углу стол из плотно сбитых тщательно оструганных досок. Вдоль стены и сбоку за столом длинные лавки. Перед столом пара табуреток. Другая часть комнаты вровень с краем печки задернута занавеской, там, наверное, кровать. Побеленные чистые стены. Никого больше нет, что ли? — недоуменно огляделся я. Как бы в ответ за занавеской кто-то, очевидно, разбуженный нами, зашевелился, послышались мелкие шаги босых ног по земляному полу и в чуть раздвинутые занавески просунулось заспанное и испуганное лицо малыша. Следом за нами вошла хозяйка:
— Нэ лякайся, Ганночка, цэ дядьки добрые. Воны худого ничего не зроблят! — и к нам:
— Проходьте, сидайте до стола. Кортопля мабудь вже сварилась, зараз вытягну.
Она отставила печную заслонку и ухватом ловко вытащила из печи небольшой чугунок с картошкой. Поставила на стол широкую глиняную миску и высыпала в нее картошку. Горячая! Пар от нее и как вкусно запахло! Мы невольно потянулись к миске.
— Почекайте трохи, вона ще горячая!
Рядом с картошкой на столе появилась небольшая плошка и хозяйка налила в нее из бутылки подсолнечного масла, поставила рядом соль. Ждать мы больше не могли. Обжигаясь и перебрасывая горячие картофелины из одной руки в другую, первые несколько штук съели не очищая, вместе с кожурой. Потом уже аккуратно чистили каждую картофелину, макали ее в постное масло, присаливали и наслаждались.
Хозяйка присела на табуретку и молча смотрела на нас, чуть склонив голову и подперев щеку рукой. Из-за занавески вышла маленькая девочка в длинной рубашке и прижалась к матери, не спуская уже не испуганных, а, скорее, удивленных глаз с трех чужих, казавшихся ей большущими мужиков. Я подмигнул ей:
— Що, перелякалась? Не бойся, мы добрые, только вот подарунка тебе ни якого не принесли. Так мы ж не знали, що ты тут живешь!
Не уверен, поняла ли она мою подделку под украинский язык, но улыбнулась и сконфужено уткнулась матери в живот. Та погладила ее по голове.
— Ты дывись, дочка, можэ и нашего батьку хто-небудь погодует та пожалеет! — и к нам:
— Вы кушайте, кушайте. Я зараз по хозяйству пийду, до худобы треба, — и вышла из хаты. Дочка поспешила за ней.
Картошку мы уничтожали с невиданной быстротой. Я, не переставая жевать, покачал головой и промямлил:
— Нельзя нам сразу много есть. Потом может плохо стать.
— Обойдется! — отмахнулся Алексей.
Гриценко остановился первым:
— Ни, я бильше нэ буду. Як бы с животом чего не було.
Остановились и мы с Алексеем, но оторвать взгляд от оставшейся картошки не могли. Алексей предложил:
— Заберем остальное с собой?
— Так им же самим завтракать надо, а мы заберем?
— Спросим у хозяйки, — решил Алексей.
Ее не было довольно долго. Мы, не вставали из-за стола. Сидели молча усталые и в совершенно блаженном сытом состоянии. В сенях послышались шаги хозяйки. Что-то она там возилась с ведрами, переставляла, переливала и, наконец, вошла в комнату с глиняным кувшином полным молока и поставила его на стол:
— Молочка покушайте, только что подоила!
Она достала три кружки, потом принесла из сеней круглый каравай хлеба и разрезала его на большие куски, положила перед нами и налила молоко в кружки. Мы, боясь поверить своим глазам, следили за ней.
— Кушайте на здоровьечко! Вон на вас и мьяса то немае, видни кости зостались!
Хлеб! Большой кусок хлеба! Не корочка, не маленький кусочек, которые изредка перепадали нам. Их как следует и не почувствуешь во рту, они сразу растворяются в откуда-то вдруг появившейся слюне и их тут же сглатываешь, не успев даже понять вкуса. Нет! Большой кусок, который можно закусить сразу всеми зубами так, чтобы он заполнил весь рот. И ты чувствуешь, что рот полон хлебом, и медленно жуешь, постепенно заглатывая маленькими частями. Вот он, настоящий вкус хлеба! Его можно понять только после долгого голода, когда неделями пытаешься хотя бы чем-нибудь заполнить постоянно сосущую пустоту желудка. Куском свеклы или сырой картофелины, чем попадется. Свекла еще куда ни шло, а вот сырую картошку есть невозможно. Во рту горечь, жжет небо, губы, язык. Понимаешь, что это тоже еда, пища, но организм не принимает, а сварить не в чем и негде. Выбрасывать жалко и держишь в кармане, время от времени надкусывая невесть как найденную картофелину. И вот — хлеб! Большой и толстый кусок! И его можно не экономить, не оставлять на вечер, на завтра. И не укладывается в голове, что потом еще будет, что сейчас можно съесть весь кусок и делиться ни с кем не надо, что у товарищей твоих тоже есть и они тоже впились зубами в такие же куски!
Какое-то время мы с полными ртами медленно двигали челюстями и не смотрели друг на друга. Вообще никуда не смотрели. Просто жевали хлеб и наслаждались. Потом стали запивать его еще тепловатым парным молоком.
Алексей остановился первым:
— Хватит ребята. Хватит нам с голодухи. Спасибо хозяйка, очень вы хорошо нас угостили.
— Дякуем вам, — повторил Гриценко по-украински и стал подниматься из-за стола.
— Кушайте на здоровьечко, кушайте! — повторила хозяйка.— А що осталось с собой возьмить. В дорози ще раз поснидаете!
Мы уже стояли у стола, глядя на оставшуюся картошку и несколько кусков хлеба.
— Так у вас и ниякой торбы немае? Як же вы заберетэ? Почекеайте трохи,- она вышла в сени, повозилась там и принесла небольшой мешок с привязанными к нему лямками. — Вот, возьмить. Сюда сложите. Бильше ничего дать не сможу. Сала немае. Остатне скончилось, а кабанчика ще не закололи. Не взыщите.
Мы в один голос запротестовали:
— Что вы! Что вы! И так нас досыта накормили. Нельзя нам после голода сразу много есть. Спасибо вам большое.
Алексей бережно уложил недоеденную картошку и хлеб в мешок, затянул лямки и закинул его за плечи. Хозяйка ссыпала соль в тряпицу и, завязав в узелок, протянула ему:
— Соли трохи возьмить. Яка картопля без соли!
Потом она оглядела нас с ног до головы. Мы стояли среди хаты в солдатских гимнастерках без ремней, в замызганных кирзовых сапогах, со стриженными головами. Она вздохнула:
— Не можно вам так ийти. Враз видно, що вы с пленного лагерю. Щось цивильное треба шукати. — Она опять исчезла за печкой, что-то там перебирала и вынесла старенький латанный пиджачок.
— Вот, возьмить. Який ни есть, а цивильный. На вас, — она взглянула на меня и Гриценко, — великоват, а вот ему подойдет.
— Она протянула пиджак Алексею. — Человик мий такий же як вы широкий, цэ его. Ничого, взвернэтся — другий справим. Носить на здоровье.
Алексей надел пиджак. Хозяйка вновь оглядела его и принесла еще старый картуз.
— Вот ще. Пилотки сховайте.
Картуз пришелся впору. Хозяйка посмотрела на Алексея:
— О цэ добре будэ! Як дядька який с хутора. Вы, хлопцы ще у других поспрошайте, що-небудь и для вас знайдут.— Она снова оглядела нас.— Хоть бы и мий возвернулся! Хай ей бис цией войне, усе житье испоганила!
Когда мы вышли во двор она стояла в дверях с прижавшейся к ногам дочкой:
— Дывлюсь я на вас и думаю дэ-нэбудь и мий по свету блукае, як вы… Хотя бы ему добры люди повстречались! Ну, идить с Богом! Счастливо вам до дому добраться! Выйдете с села — влево держитесь, на Богданивку, там немцев немае. Вправо не ходьте. Там дорога до Любенцив. То велико село. И немцы стоят. А нас Бог миловал, так и не заходили ни разу. Ну, с Богом, доброго вам пути!
Мы попрощались и, выйдя за околицу, свернули влево к Богдановке. Как только село скрылось с глаз, стали приглядывать место для отдыха. Отыскали невдалеке от дороги копну и с головой зарылись в мягкое, душистое, еще свежее сено. Проснулись, когда солнце стояло уже высоко. Снова захотелось есть. Съели оставшуюся картошку и хлеб и опять улеглись спать. Было тепло, сытно, уютно…
Проспали до вечера. После теплой норки в сене на закате солнца показалось свежо и опять захотелось есть, но торба была уже пуста. Днем подобрали все до крохи. Гриценко спросил:
— Пийдем до Богданивки?
— Пошли, — Алексей поднялся и закинул пустую торбу за плечи. Я еще сидел на сене.
— Подождите ребята. Нам так нельзя. Если всем будем говорить, что убежали из лагеря, обязательно какой-либо холуй сдаст немцам или полицаям. Что-то надо придумать.
Гриценко возразил:
— Ни, не здаст! Тут усе горя побачили!
Алексей огляделся вокруг и присел рядом со мной:
— Так-то так, горе повидали, а какой-нибудь один х… наверняка отыщется и к немцам побежит, чтоб выслужиться. Видел я таких!
Задумались. Но что можно придумать? То, что мы солдаты ясно всякому: и головы под машинку, и форма… Надо как-то хотя бы чуточку правдоподобно объяснить, как мы, трое солдат, оказались здесь, теперь уже в глубоком тылу у немцев, если не сбежали из лагеря. Сидели молча довольно долго. Наконец какой-то план у меня в голове начал складываться. Я выплюнул травинку, которую машинально жевал:
— Слушайте. Значит, так. Нам с Гриценко нужно выпросить, как та хозяйка говорила, какие-нибудь куртки или пиджачки, как у Алексея, и картузы, чтобы не видно было за версту, что мы солдаты. Потом, когда будут спрашивать, то говорим, что в плену не были, а убежали из армии.
— Дэзэртирувалы? — с издевкой в голосе уточнил Гриценко.- Добре придумал! Як же мы людям у глаза дывиться будемо?
— Не кипятись, а вот послушай, что придумал. Мы были в окопах. Немцы нас бомбили, многих поубивало, а потом они обошли нас с флангов и окружили. Мы слышим — уже со всех сторон артиллерия бьет, а командиров наших нет. Где они — не знаем. То ли убиты, то ли убежали куда. Вот мы и пошли сами. Не стали дожидаться, когда нас немцы постреляют. Мы все трое солдаты с одной роты. Раньше служили где? Ну, например, в Житомире. А оттуда на запад послали. Сойдет?
— Да так воно почти и було — протянул Гриценко.
Алексей покачал головой:
— Не тянет! Сами пошли, говоришь. Куда могли пойти, если вокруг артиллерия била?
— Да-а, чего-то не то.
Гриценко оживился:
— Куды пийшли, пытаешь? А никуды не пийшли. Мы в воронку от снаряда сховались и там усю ночь просидели. На другий день фронт уже дальше ушел, а мы в тылу у немцев зостались!
— Пожалуй, подойдет, — согласился Алексей.
— И еще одно, — продолжал я. — Помните в лагере того долговязого, который рассказывал, что второй раз в плен попал? Он говорил, что немцы пленных украинцев иной раз из лагеря отпускают и пропуска дают, чтоб домой шли? Может это и брехня, но на всякий случай, будем говорить, что мы все трое украинцы и идем домой. Договорились?
Алексей хохотнул:
— Во, дает! Да из тебя или из меня такой же украинец, как из черта поп! Я кацап, хотя всю жизнь на Украине прожил. И родители мои тоже. На хуторе Кравченки в Житомирской области. Так и называли: кацапский хутор. А ты совсем уже из России, москаль, значит.
— А кто узнает?
— Так по разговору сразу же понятно.
— Немцы не разберутся. Полицаи только. Их трудно будет обмануть. Буду говорить, что из Чернигова родом. Там к северу все перемешались и украинцы, и белорусы и русские.
— Что же, попробуй согласился Алексей.
— Вокруг Чернигова,— продолжал я,— леса есть. Отсижусь, пока все не узнаю. Мне бы к своим перебраться, а фронт тут в степях не перейдешь!
Алексей прищурился:
— Вот так и скажи немцам: хочу, мол, на ту сторону фронта, снова с вами воевать. Вот они обрадуются! Сразу тебе пропуск выпишут!
— Ладно тебе подначивать. Только вот все разговоры, особо, если с полицаями встретимся, прийдется тебе, Гриц, вести, добре? — сказал я Гриценке. Я часто называл его так. Его имя — Фадей- как-то не шло к нему. Уменьшительное от Фадея не получалось, а Грицко или просто — Гриц было теплым и похожим на него. Он не обижался. На этот раз Гриценко насупился:
— Один до Житомира, другий — до Чернигова. Меня одного хочите покинуть, да?
— Ни кто ни кого не бросает,— успокоил я,— идем все вместе. До этого Чернигова чуть ли не полтысячи километров. А то и побольше, как и до твоей Полтавы. А говорить в селах будем, как условились. Полицаи прицепятся — то же самое. И рассказывать обо всем тебе прийдется, а мы с Алексеем будем только поддакивать. Идет?
Все согласились. Мы поднялись, отряхнули с себя сено и вечером входили в ту самую Богдановку, где, как нам сказала хозяйка прошлой хаты, не было ни немцев, ни, наверное, полицаев.
С тех пор уже много дней мы так и шли от села к селу, выбирая глухие дороги и стороной обходя большие села, в которых могли быть немцы. Постепенно раздобыли какие-то пиджачки, картузы. Я и Гриценко выглядели обычными сельскими пареньками. Широкая костистая фигура Алексея с давным-давно не бритой рыжеватой щетиной на лице делала его много старше нас. Вот мы — мужик и двое молодых парней — и шли куда-то в поле или в соседнюю деревню по своим хозяйским делам.
Шли медленно. Сил после голода в лагере еще было мало и, что, пожалуй, главное, не было точной цели куда идти. А если не знаешь, куда, будешь ли торопиться? Старались все время идти на север. Только бы уйти от этих открытых ровных украинских полей, где каждого человека видно чуть ли не за три версты. Думалось, что севернее Киева, Чернигова начнутся леса и там, в лесных деревушках можно будет легче скрыться, определиться и потом уже решить, что делать дальше.
В села заходили под вечер и просились переночевать. Нас кормили и укладывали спать, обычно на полу в хате, иногда на сеновале. Утром хозяйка ставила на стол ставший уже привычным горшок картошки, часто по кружке молока и давала на дорогу хлеба. Конечно, всегда расспрашивали кто мы, откуда, куда идем. По вечерам в хату, где нас приютили, часто приходили соседки. Каждая надеялась узнать, не слышали ли мы чего-либо об их мужьях, сыновьях. Начинались расспросы. Отвечал, как мы и договорились, Гриценко. Его мягкий полтавский говор был понятен и близок слушающим. Он неторопливо рассказывал, как нас окружили немцы и все убежали и покинули нас в окопах. Как шальная пуля убила его друга Шульгу, с которым он жил в одном селе в соседних хатах. Искреннее горе слышалось в его словах, когда он как бы сам себя спрашивал:
— Як я его мати скажу, колы до дому возвернусь? Цэ ж таке горе!
Слушательницы в ответ тяжело вздыхали, думая каждая о своем солдате, затерявшемся в этой бескрайней войне. Утром они часто приносили нам завернутую в узелки еду: хлеб, вареную картошку, иногда кусок сала. Кто что мог. До вечера, до очередного ночлега нам хватало.
Сегодня утром, почти уже выходя из села, где ночевали, мы лицом к лицу столкнулись с двумя полицейскими. Они неожиданно вышли на улицу из хаты, мимо которой мы проходили. Мы сразу поняли, что это полицаи по белым повязкам на рукаве. Один- пожилой уже мужик с худощавым угрюмым лицом. Второй — молодой, наверное, наш ровесник. У молодого — откормленное сытое лицо, голова как-то сразу переходит в плечи, толстой шеи как бы и нет. За плечами на ремне винтовка. Они стояли у калитки, глядя на нас в упор. Встреча была неожиданной и мы растерялись и приостановились, потом дружно закивали головами:
— Здравствуйте! — и хотели пройти мимо. Младший смотрел на нас вылупив глаза. Старший ответил:
— Здравствуйте! — и тут же добавил командирским тоном:
— А ну, стойте! Хто такие?
Я хотел было ответить, но Гриценко, как всегда, начал первым:
— Мы с фронту утекли, до дому добираемси!
Худощавый недоверчиво посмотрел на нас:
— С фронту? Это с якого же фронту? Фронт эк колы прошел, а вы все до дому идетэ?
— Так далеко же! Мне у Полтаву, а им — он кивнул на меня и Алексея, — у Чернигов. Так и идэмо.
За заборчиком хлопнула дверь хаты. Женский голос с крыльца спросил:
— Микола, що там такэ?
— Та якись пленные. До дома, кажут, идут.
От хаты к калитке подошла женщина в накинутом на плечи ватнике. Внимательно посмотрела на нас:
— Так то и есть пленные. Хиба сам не бачишь? Чи мало их туточки проходят? Хай соби идут, як хочут!
— Староста наказал усих пришлых до него доставлять.
— Що ему робить нема чого?— женщина рассердилась,— Идут соби и идут, ему что за забота? — и продолжала:
— Да як же ты до него доставишь, як вин учора до родни у Хмеливку поихал? Видпусти ты их, нехай идут хлопчики,— она посмотрела на меня и Гриценко,- Дома их мати ждут, — потом на Алексея,— или жинка его, а вони по селам блукают!
Худощавый подумал, посмотрел на дорогу, выходившую из села и махнул рукой:
— Идить! Вот по цьму шляху. Верст через пьять село будэ Миронивка. Там е управа полицейска. Идить до старосты и усе ему доложите, хто вы, виткеля и куды идэтэ. Туда и немцы наезжают, может вам и пропуск выдадут, асвайс по ихнему называется. Если вы уси украинцы,— добавил он.
Мы все трое согласно закивали головами. Он с сомнением посмотрел на Алексея и меня и еще раз сказал:
— Идить!
Младший полицай неловко, как палку, стянул с плеча винтовку, запутавшись в ремне, и спросил:
— Можэ сопроводить их? Я можу!
Женщина всплеснула руками:
— Ты що, Хведор, за ружо хопаешьси? Сам ты вот так же до дому бы добиралси, як бы тэбе советы знайшли у погребу, где от призыву ховалси! А зараз — сопроводжу! Прыткий дюже!
Старший полицай добавил:
— Не треба, Тут одна дорога. Никуды вони не денутся, — и к нам:
— Идить прямо до управы, иначе заберут вас, як беглых с лагерю.— Он
отступил в сторону, пропуская нас.
Мы поблагодарили и пошли, сначала медленно, как бы не торопясь, а потом зашагали все быстрее и быстрее и поминутно оглядывались, пока село не скрылось из вида. Дошли до лесной полосы, пересекающей дорогу, и остановились.
— Стоп! — скомандовал Алексей, — нужно отдышаться и все обмозговать.
Мы зашли подальше от дороги в кусты и улеглись на траву. Пока шли говорить не хотелось. И так ясно, что чуть не попались. Вновь и вновь переживали неприятные минуты этой встречи. Молчали долго. Потом Алексей приподнялся, сел, обхватив руками колени, и, ни к кому не обращаясь, разразился густым потоком смачной сочной ругани. Алексей вообще часто ругался и всегда крутым матом. Даже нам с Гриценкой, не один месяц закаленным на вольном солдатском фольклоре, неприятно было слушать его ругань и мы часто одергивали его. Но в этот раз промолчали. Самим хотелось ругаться. До сих пор нам удавалось избегать встреч с немцами и полицаями и чувство опасности как-то даже притупилось. И вдруг — на тебе!
Как же дальше идти? Полиции в селах все больше и больше. Что же, опять в лагерь? Опять весь этот ужас подконвойной жизни, колючей проволоки, ударов прикладами и голода, голода, доводящего до отчаяния, до отупления?
Гриценко встал, поправил на плечах торбу, отряхнул сухую траву с брюк:
— Пошли! В цию Миронивку нэ пийдем. Ну ее к лешему. Вот вдоль лесной полосы, в сторону. Там побачимо, куды дальше. А если еще полицаи споймают, так может и вправде пропуск выпишут, як украинцам.
— Выпишут тебе, как же! В лагерь или на тот свет, б… хреновые — буркнул Алексей, вставая с земли.
Мы медленно побрели вдоль лесной полосы. Когда солнце подошло к полудню я остановился:
— Все. Хватит. Обедаем. Вынимай, что у кого в торбе.
Поели, потом вздремнули, положив под головы пустые торбы. На мягкой траве под нежарким осенним солнцем было тихо и спокойно. Вдоволь отдохнув, побрели дальше. Вспоминать о встрече с полицейскими не хотелось, но все равно думали о ней. Алексей ворчал:
— Во, баба помогла. Кабы не она, так и шагать бы нам под конвоем в эту … Мироновку.
Я усмехнулся:
— Шагать!? Да что этот боров толстый мог с нами сделать? Молокосос он. И стрелять-то, наверняка, не умеет. Не знает откуда пуля из винтовки вылетает!
Алексей в ответ хмыкнул, а Гриценко возразил:
— Не умее и що? Винтовка сама стреляе. А вот пуля чи попадэ в тэбе, чи ни, цэ другэ дило. Вин бы нас пид прицелом до самой управы спровадил!
— Да ну ее, эту Мироновку на …- Алексей посмотрел на небо. Появились облака. Близился вечер. Посвежело. — Надо до какого-нибудь другого села дойти, как бы дождь не начался!
Мы зашагали быстрее и вдруг неожиданно вышли на хорошо укатанную наезженную дорогу. Дорога прорезала лесную полосу и за ней в низине было видно большое село. Село раскинулось широко. И влево и вправо тянулись зеленые купы садовых деревьев. В разрывах зелени уже низкое солнце высвечивало яркие белые стены мазанок. Людей не было видно и мы в растерянности остановились. В таких больших селах ночевать еще не приходилось. Наверняка там полицейские, а может быть и немцы.
Пока мы раздумывали, сзади на дороге показалась повозка, запряженная парой. Прятаться было уже поздно, нас все равно уже заметили. Мы медленно, делая вид, что не обращаем на нее внимания, пошли к селу. Повозка догнала нас. На передке, свесив ноги, сидел дед с заросшим бородой лицом. Я сдернул картуз и вежливо поздоровался:
— Здравствуйте, диду!
Дед притормозил лошадей и поехал вровень с нами, внимательно вглядываясь в незнакомых людей.
— Здравствуйте, колы не шуткуете! — ответил он. Гриценко тут же перехватил разговор:
— Мы спытать хотели, як цэ село называется? — он кивнул головой.
— Село-о-о, — удивленно протянул дед, — Миронивка, як же ще? Мы открыли рты.
— Як Миронивка? — спросил наконец Гриценко, — Миронивка ж там должна бути! — Он показал в сторону лесной полосы, вдоль корой мы шли.
— Ни, оце Миронивка. А вы виткеля идэте, хлопцы?
Совершенно сбитый с толку Гриценко назвал село, где мы утром встретили полицаев:
— С Хохловки.
— С Хохловки? — переспросил дед. — Як же вы тут оказались? С Хохловки до Миронивки друга дорога. Щось вы заплутали.
— Ни, не заплутали. Мы по той дорози шли, а потом вдоль цией полосы завернулы.
— Та на що? Там добре ийти, а туточка и дорози то нема. Тильки что снопы с поля возили. А хохловский шлях чуть далее идэ, потом завертае до Миронивки, тильки с другого боку.
Мы молчали.
— А немцы в селе есть? — спросил наконец я.
— Бувают, як колы. Зараз немае.
— А полицаи?
— Як же, Миронивка село великое. И полицаи е, и управа полицеска, если вам того треба. А вы що, немцев боитэсь? Хто вы будете, пленные,чи що?
— Ни, не пленные, мы с фронту утекли. — Гриценко продолжил разговор.
— Як утекли?
— Все командиры убегли, а нас покинули, — он повторил нашу выдумку. Дед угрюмо слушал и смотрел, переводя глаза с одного на другого.
— Уси драпанули, кажите, а вы не поспели? Стало быть ще не навчил вас немец быстро бегати. Бывае и такэ. Добры вояки!
Он пошевелил вожжи и причмокнул губами. Лошади тронулись. Мы растерянно стояли, не зная что делать. Дед, немного отъехав, остановился, посмотрел в нашу сторону и махнул рукой, подзывая. Мы подошли. Он еще оглядел нас:
— Вот що, хлопцы. Як я разумею, вы ни немцев, ни полицаев бачить не хочите. Так?
Мы согласно закивали головами.
— Тоды, як у село войдете, идить до второй хаты справа. Там Настя Федорчукова живе. У нее хата просторна, а она у двух с дидом зосталась. Там и спытаете переночувати. А колы в село пойдете, в перший проулок влево свертайте, а у центер не ходьте. Там на плацу, дэ ранее сильрада була, управа полицейска и полицаи дежурят. Ну, бувайте! — Он стегнул лошадей и запылил по дороге. Мы молча смотрели ему вслед. Не зная, что решить, я спросил:
— Что делать будем?
Алексей посмотрел вокруг, на село, на темнеющее к вечеру небо и, как всегда, выругавшись, сказал:
— Стемнеет скоро. До другого села засветло не дойдем. И куда идти не знаем. Ночевать под кустами, где шли, холодно, дождь может пойти, вымокнем. Да и жрать хочется, мочи нет. Давай к этой Насте, что дед говорил, мать их всех этих полицаев, обойдется!
Гриценко поддержал его:
— Пийшли до Насти. Полицаев встренем, я буду говорить, а вы оба молчите, як условились. И ты тоже, — он повернулся ко мне, — а то встреваешь, а по-украински не выходит. Зараз видно, что москаль.
— То же мне, хохол какой нашелся. Ну и говори все сам, а то молчишь, когда спрашивают.
— Вы что, сдурели? — одернул нас Алексей, — ругаться вздумали, самое время выбрали!
— Ни, мы так, — добро улыбнулся Гриценко, — чтоб веселее було!
— Ладно, пошли!
Алексей решительно зашагал по дороге.
Когда вошли в село было уже по- вечернему тихо и сначала показалось безлюдно. Потом увидели невдалеке нескольких женщин, стоявших кучкой у одной из хат. Они тоже заметили нас и смотрели, куда мы пойдем.
— Может подойдем спросим? — предложил я.
— Зачем? — возразил Алексей. — Сказал же дед второй дом справа. Пойдем сразу туда. Нечего лишний раз людям глаза мозолить.
Вторым домом оказалась большая аккуратная свежепобеленная мазанка с ухоженным двором и высокими во всю цветущими мальвами, почти закрывающими окна.
— Добре люди живут! — сказал Гриценко и вошел в калитку. Мы за ним. Из дома, заметив нас, вышла немолодая уже женщина. Гриценко поздоровался:
— Добрый вечер! Вы будете Настя Федорчук?
Женщина удивленно взглянула на нас и подошла.
— Я. А вы хто? — и вдруг вскинула руки, ухватив концы повязанного на голове платка. — Вы… Вы от Миколы, да? — Она как-то выпрямилась и лицо осветилось. Заблестевшими вдруг глазами она смотрела на нас. — От Миколы? Да? Вин дэ?
— Ни, не от Миколы, — ответил Гриценко.- Мы як пленные идэмо. Може вы нас до хаты перенучевати пустите?
Женщина сразу сникла, лицо стало обычным будничным, серым. Руки опустились.
— Не от Миколы … А я гадала … — потом удивленно спросила:
— Як же вы знаете, що я Настя?
— Дид один сказал. Мы его коло села встренули, на повозке йхал. Казал до Насти Федорчук ходьте. У нее хата справна, место е,- ответил Гриценко.
— Це Ковальчук. Вин недавно туточки проихал. — Она помолчала. — Так що ж мы стоим, заходьте у хату!
Мы поблагодарили и вошли вслед за ней. Внутри хата была разделена на две комнаты. В первой, небольшой, как обычно русская печь, ближе к углу — стол, лавки вдоль стен. Сбоку к печи прислонена небольшая крепко сколоченная из досок подставка — лесенка с тремя ступеньками. Чтобы удобнее на лежанку залезать, догадался я. Во вторую комнату городского типа дверь. Она чуть приоткрыта и виден дощатый крашеный пол, уголок платяного шкафа и металлическая спинка широкой застеленной белым покрывалом кровати. Настя вынула из печи горшок еще теплого борща, вылила его в большую миску, и поставила среди стола перед нами, щедро нарезала хлеба и принесла крынку молока. Мы сели за стол и принялись за еду. Она присела рядом и, как обычно, принялась расспрашивать, кто мы, где служили и не встречали ли ее мужа Миколу Федорчука. Мы с полными ртами отвечали односложно и лишь когда с борщом было покончено, Гриценко спросил:
— Колы його призвали и в яких частях служит: у пехоте, чи в артиллерии?
— Сразу як першего травня отпраздновалы, так и повестка прийшла. Одно письмо успел прислать. Як его перший раз призувалы рокив с пьять тому назад, так у пехоти був, а теперь дэ нэ пише. Тилько что при лошадях. Може в обозе?
— Ну, раз в обозе, — попытался успокоить ее Алексей, — то не убьют. Цел будет.
— Як бы так ..,- потерянно протянула Настя, — зараз усе перемешалось. Може вин де в плену, а може как вы до дому добирается…
— Вернется ваш Микола, в обозе — не в окопе под минами сидеть, там легче жизнь.
— Як бы так, — повторила Настя, — У нас в сели многие вже до дома поприходили, а мого все немае! И сына забралы. Малэнький ще вин. В ФЗО. Со всего району хлопцев малых пособирали, як война началась. До станции, а там в вагоны посажали да увезли. Де вин теперича?
Мы не знали, чем ее утешить. Куда могли завести ребятишек, взятых в ФЗО? И далеко ли вообще мог уехать этот эшелон с ребятней под бомбежками немцев?
На печи кто-то завозился, послышалось старческое кряхтение, показалась взлохмоченная голова и внимательно поглядела сверху на нас. Мы поздоровались и вопросительно посмотрели на хозяйку.
— Це дид. Вин дюже старый и ничого не слышит.
— Настя! — слабым голосом позвал дед, — Цэ хто?
Хозяйка поднялась на подставку и, наклонясь к самому уху деда, громко сказала:
— Пленные, до дому идут. Вони у нас ночевать будут.
— Про Миколу спытай!
— Вже пытала. Ничего не знают. Вы спите, ничь скоро.
— Ох-о-о, — снова закряхтел дед и заворочался, устраиваясь поудобнее.
— Зовсим старый, — повторила Настя, — к вечеру с печи не слезае, а днем ничого, ще и хозяйнувати помогае.
К этому времени уже совсем стемнело. Настя зажгла маленькую керосиновую лампу, чуть вывернув фитиль. Огонек скудно осветил комнату. Поев, мы улеглись на щедро разложенные на полу кожухи. Настя принесла еще какое-то покрывало:
— Вот ще рядно, — покройтесь. — Потушила лампу. — Газа немае. Цэ остатний. И куповать нема дэ,- посетовала она. — Добра ничь! А я в горницу пийду спати.
Она закрыла входную дверь на щеколду и ушла в другую комнату. Мы, поворочавшись и ненароком потолкав друг друга, устроились поудобнее и стали засыпать.
Вдруг во дворе послышались тяжелые шаги, чьи-то голоса и в дверь громко застучали:
— Настя! Видчиняй!
Мы подняли головы и насторожились.
— Видчиняй, кому кажу, слышь, Настя?
Из другой комнаты, шлепая босыми ногами, без платка с растрепанными волосами вышла хозяйка.
— Хто цэ? Чего треба?
— У тэбе пленные ночують? Видчиняй.
— Цэ ты Иван? Що в ночи по хатам ходишь?
— Видчиняй, тебе кажу, не то дверь взломаю!
— И в ночи спокоя вид тебе немае! — она открыла дверь.
В комнату вошли два мужика. В полумраке белели повязки полицаев на рукавах. За спинами торчали стволы винтовок.
— Дэ пленные?
— Та вот вони, сплят!
Мы сели и со страхом смотрели на вошедших. Еще такого с нами не было. Днем иной раз встречали полицаев, но чтобы ночью!
— Засвети лампу!
— Як же, засвети ему, я газу не маю усю ночь светить!
— Не треба, — сказал второй полицай, — и так видно, — В тусклом свете луны он разглядел нас, сидящих на полу. — Скильки вас тут?
Гриценко ответил:
— Трое.
— Подымайтесь уси и выходьте!
— Ты що, Иван, — Настя стояла перед ними, заслоняя нас, — Хлопцы утомились. Цельный день у дорози, а ты ще в ничь их тягать будешь!
— Замолкни, Настя! Староста наказал их в управу доставить!
— А его, що, жинка с хаты погнала? Що вин ночью в управе робит?
Второй полицай вмешался:
— Це нэ вин! Там с району начальство якось на бричке приехало, вони приказалы.
На печи завозился проснувшись дед и послышался его голос:
— Настя, хто прийшел?
Она поднялась по ступенькам и на ухо деду крикнула:
— Полицаи. Иван Кравчук, да Хведор, Куприянихи сын.
— Щось ночью-то? Що им треба?
— Пленных до управы к старосте хочут отвесть.
— Хто приказал?
— Староста!
— Миколка? О-о-х, казал же людям, колы вин ще парубком був, що с него толку не буде. А его в сильраду, етим, как то, писарчуком, чи що. Потим — бригадиром. А писля и в старосты! Ох люди-люди! Никто старых слухать не хоче!
— Це нэ вин, — повторил полицай, це с району. — Подымайсь! — скомандовал он нам. — Допросить хочут, хто вы и куда идэте. Подымайсь, кому кажу! — и наставил на нас винтовку.
Настя шагнула к нему:
— Що ты на них с винтовкой, як на бандитов яких!
— Може вони и е бандиты!
— Яки бандиты! У тэбе що, очи повылазили? Чи може рехнулся? Це ж пленные, до дома идут!
Мы медлили. Все было уж очень неожиданно. Гриценко первый вскочил и так спокойно — откуда взялось, когда мы все трое здорово перетрусили:
— Вы лежить, хлопцы. Я один пийду. Як що требуется спытать хто мы, то усе и пораскажу. Чего нам усем до управы ночью идти!
— И то верно, — добавила Настя, — неча их через усе село тягать. Вин и расскаже.
Полицаи о чем-то вполголоса поговорили между собой и согласились:
— Добре. Нехай один иде. А вы витцеля никуда не уходьте. Треба будет и вас доставим.
— Куды ж вони ночью пийдут?
— Не, не уйдем! — заверили мы.
Гриценко ушел с полицаями. Настя, на чем свет стоит ругая старосту и полицаев, заперла за ними дверь.
— Не лякайтесь, хлопцы. Староста наш не злый человик. Зараз ваш хлопчик и возвернется.
Она прошла мимо нас в свою комнату. Мы, конечно, спать не могли.
— Может зря Гриценко одного отпустили? — вслух подумал я.
— Может и зря, — отозвался Алексей, — Хотя ему одному поверят, что украинец и домой идет, а нас послушают, то… Подождем.
Мы лежали, напряженно вслушиваясь, что делается во дворе. Оттуда не доносилось ни звука. Прошло довольно много времени, но Гриценко не возвращался. Дверь в комнату Насти открылась и она снова вышла к нам.
— Не спите, хлопчики?
— Ни, не спим!
— Щось его долго немае. Може заплутал ночью и хату не найде? Пийду на вулицу побачу.
В это время снова послышались шаги во дворе, на крыльце и резкий стук в дверь. Настя открыла. Вошли те же два полицая.
— Приказали и вас усих до управы! Подымайсь швидче!
Настя запротестовала:
— Як бригадиром був, житья людям не давав, а ноне старостой ще гирще стал!
— Тоби ж казали, шо цэ не вин, то те, що удвух с району прийхалы, у бричке, — повторил полицай.
— Хто такие?
— Начальники якиись. Всей полицией району, чи як, не разберешь. Ну, выходь!
Когда мы вышли из хаты, полицай крикнул в темноту двора:
— Все, хлопцы, пийдем, бильше никого там немае.
Из глубины двора вышли еще двое полицаев. Мы поняли, что их оставляли караулить, чтобы мы не сбежали. И мы поняли также, что на этот раз влипли и, кажется, здорово влипли.
По селу шли довольно долго. Была глубокая ночь. Невысокая луна бледно освещала дома и деревья за заборами вдоль улицы. В их тени совсем темно. Шли молча. В середине я и Алексей, впереди и сзади по двое полицейских. Изредка поблескивали в лунном свете стволы винтовок и виднелись белые повязки на рукавах. Село спало. Ни одного огонька в окнах, ни одного человека на улице. Было по осеннему свежо и после теплой постели прохладно. Я поежился. Зачем нас ведут? Что-то у Гриценки не получилось. Не надо было его одного отпускать! Идти, так уж всем вместе, сразу. Теперь поздно об этом.
Вышли на перекресток. Что-то вроде небольшой площади. В центре — бетонный куб. Наверное раньше стоял бюст Ленина или Сталина. Скинули. А может поставить не успели. Подошли к широкому бревенчатому дому. Большое крытое крыльцо. Из распахнутой двери пробивается свет. Ярко освещено одно из окон. Остальные темные. С крыльца окликнули:
— Ведете?
— Ведем!
— Давай швыдче, а то ругаются, що спизднились!
— Що нам бегать, чи як?
— Давай, давай! Там разобъяснишь!
Вошли в дом. Небольшой чуть освещенный подвешенной к стене керосиновой лампой коридор. Три двери. Одна в торце. Справа и слева еще по одной. Правая заперта на висячий замок. Окликнувший нас полицай одернул стянутый солдатским ремнем пиджак, перехватил винтовку в левую руку и постучал в торцевую дверь. Из-за двери послышалось:
— Що там? — Вышел худощавый человек в сером стройном френче, таких же брюках-галифе и в высоких с узкими в обтяжку голенищами сапогах. Даже при слабом свете керосиновой лампы было видно, что они начищены до блеска и резко отличаются от разлапистых замызганных сапог полицаев с заправленными в них мешковатыми брюками.
— Т-а-а-к! — протянул, он оглядев нас. — Бильше никого не мае?
— Так точно, никого! Вони тильки у трех занучевали!
— Т-а-а-к! — повторил он и ткнув пальцем в меня скомандовал:
— Заходь! А ты, — он кивнул на Алексея, — пока почекай тут у корридори… ни, на крыльце! И, — это уже к полицаям, — чтоб вин не утик! А то… Ясно?
— Так точно! Не утечэ!
Алексея толкнули к выходу. Худощавый посторонился, пропустил меня первым в комнату и, входя следом, закрыл дверь.
В комнате было еще двое. Один, очень похожий на худощавого, но, пожалуй, крупнее и шире него в таком же полувоенном френче и с таким же жестким взглядом, сидел за длинным столом. Второй в обычной для местных полицейских одежде, но без белой повязки на рукаве стоял у окна. На столе высокая керосиновая лампа. Ярко горит широкий фитиль. Чистое не закопченное стекло. Из детства всплыло название — семилинейная. Я огляделся. Большая комната. У задней стены сложены друг на друга лавки. Наверное раньше здесь был какой-нибудь зал заседаний. Голые стены, оклеенные обоями. В нескольких местах остатки сорванных плакатов. На стене большой темный прямоугольник и над ним гвоздь — прежде наверняка висел чей-то портрет. Справа недалеко от двери высокая почти до потолка печка с замысловатым карнизом из выступающих кирпичей примерно на уровне человеческого роста. Печка свеже побелена и по карнизу проведена аккуратная голубая полоска. Кто-то постарался и добавил в побелку чуть синьки. Посередине комнаты длинный стол. На его дальнем конце несколько бутылок с бумажными затычками, граненые стаканы и тарелки, закрытые широким полотенцем. Край полотенца свисает со стола и виден украинский орнамент вышивки.
Все это почему-то бросилось в глаза, хотя мысли мои были заняты совсем другим. Я пытался сообразить, почему не поверили Гриценке? Запутался? Точно же договорились что говорить, кто мы, как оказались здесь, где ночевали прошлой ночью, куда идем! Проговорился? Где сам Гриценко?
Худощавый, который впустил меня в комнату велел встать перед столом, а сам уселся на табуретке у его торца вполоборота ко мне и к сидящему, очевидно, старшему. Тот молча смотрел на меня. Я встретился с ним глазами. Злой сверлящий взгляд. Вытянутое хищное лицо. Долго молчал. Мне стало не по себе. Наконец он заговорил. Я сначала не понял его. Это был не уже привычный местный украинский, а какой-то жесткий, резкий язык. Обращался он не ко мне, а к человеку, стоящему у окна:
— Ну, що скажешь, староста? Яки важны гости до тэбэ пожалувалы? А? Що б ты робил без нас? Мовчишь? То-то! Зараз побачимо, що вони тут шукалы!
И вдруг, повернувшись ко мне, перешел на русский, лишь изредка сбиваясь на украинские слова:
— Мы все про тебя знаемо. Ты москаль, бандит. До нас пришел с заданием. Яким? Говори. Твой товарищ все уже нам рассказал. Нам треба, чтобы ты подтвердил. Ну!
Я опешил. Что мог рассказать Гриценко о каком-то задании? Врет он, конечно. Не мог Гриценко такую чушь нагородить. Испугался, но решил держаться нашего уговора.
— Цэ не правда. Не якие мы не бандиты, мы…
Он перервал меня, грохнув кулаком по столу. Звякнули, подпрыгнув стаканы, колыхнулся огонек лампы.
— Ты мне, бандюга, украинску мову не тронь! Все равно она у тебя не получается. Я москалей за версту чую! Говори, с каким заданием и кто тебя послал?
Я понял, что с украинским у меня не пройдет, еще сильней запутаюсь и продолжал дальше уже по-русски:
— Я и не говорю, что я украинец. Я русский, но всю жизнь прожил на Украине. Таких, как я, кацапами зовут. И никто никуда меня не посылал. Я иду до дому в Черниговскую область, — и, не удержавшись, добавил по-украински, — до батькив.
— До батькив, кажешь? Цэ мы вже слухалы. — Он помолчал, потом резко:
— Хватит болтать! Ты еще скажешь, что вы из лагеря не убегали, что вашего четвертого не пристрелили, да? Это мы тоже уже слышали.
Я молчал. Значит Гриценко все рассказал. Что же теперь мне говорить?
— А если мы из лагеря убежали, так кто же нас мог послать и задание дать?
— Вот это ты нам и скажешь!
— Я поможу ему вспомнить! — Худощавый стал подниматься из-за стола. Старший остановил его рукой.
— Почекай. Я хочу сам с ним по… — як то по ихнему — по душам побеседовать!
Он встал, обошел вокруг стола и стал медленно подходить ко мне, пристально глядя в глаза. Я струсил не на шутку и инстинктивно попятился, но через несколько шагов уперся спиной в печку. Он подошел совсем близко и улыбнулся, приоткрыв ровные белые зубы. Я забормотал в растерянности:
— Я … Я … не знаю, что…
Он чуть отклонился и, неожиданно изогнувшись всем телом, с силой ударил меня снизу в челюсть. Лязгнули зубы, голова откинулась назад и вдруг от острейшей боли в затылке вся наполнилась ярко вспыхнувшим ослепительным белым светом. Стены поехали куда-то вверх, пол покачнулся и оказался перед самыми глазами. Больше я ничего не видел. Сначала еще слышал как будто издалека какие-то шмякающие удары. То в груди, то в голове еще и еще раз остро вспыхивала боль… Потом вообще все исчезло. Ничего больше на чувствовал. Все исчезло…
Когда очнулся, не сразу понял, где я. Лежу на полу. Хотел приподняться, оперся рукой, но очень заболело где-то в груди, в ребрах. Я застонал. Ко мне подошел Алексей, наклонился:
— Очухался? Здорово они тебя! Ну давай, вставай понемножку. — Он присел, обхватил меня за плечи, приподнял. Я сел.
— Где мы?
— В участке у них, где же еще, в полиции. Разве отпустят?
Я с трудом встал, сделал несколько шагов к табуретке и сел, облокотясь на стол. Огляделся. Небольшая комната почти пустая. Посредине дощатый стол. Несколько табуреток. Маленькое, как во всех деревенских домах, окно. На столе керосиновая лампочка без стекла. Фитилек чуть вывернут и коптящий огонек освещает середину стола и немного комнату. На столе вокруг лампы окурки. На полу комки земли, занесенные грязными сапогами и растоптанные заплеванные газетные окурки самокруток. У стола сгорбившись сидит на табуретке Гриценко. Вытянул скрещенные руки на стол и уткнул в них лицо. Алексей стоит рядом со мной. Больше никого нет.
Я сидел, постепенно приходя в себя. При глубоком вздохе — резкая боль в груди. Ребро сломано или трещина… Наверное ногами били. После того удара в затылок ничего не помню… Руки, ноги как будто целы. Лицо заляпано чем-то липким. Вытер рукой, посмотрел к свету — кровь. Ощупал пальцами. Так и есть: из рассеченной губы сочится кровь. Под пальцами чувствуется, как разбухла губа. Вытер руки о подол гимнастерки. В голове все еще туман и болит голова, болит сильно. Осторожно ощупываю голову, пальцами чувствую здоровую шишку на затылке. Ну да, вспомнил: это я затылком о печку, когда он меня в лицо ударил. Наверное о тот выступ, что так аккуратно голубым покрасили. Но крови на голове нет. Значит, только губа и нос разбиты. Под носом на верхней губе тоже кровь. Уже загустела. Липкая, вязкая. Посмотрел на Алексея:
— Тебе тоже досталось?
— Пару раз в морду сунули.
— И все?
— Повезло. Как тебя к ним повели, Гриценко из двери высунулся и крикнул мне, что все им рассказал, как на самом деле было. Чего же мне тогда врать-то? Слышал, как тебя били. Потом проволокли мимо меня по коридору.
— Ну, и…?
— Перехитрил их. Как вошел, сразу на колени бух! Ой, говорю панове, не бейте меня усе расскажу, усю правду. По украински стараюсь. А он меня, сволочь, сапогом в морду как двинет! Упал я, голову руками закрыл, а он еще раз, и все в лицо норовит. Бровь разбил, б …, а больше бить не стал. Надоело, наверное, и спрашивать ничего не стали. Уберите, говорит, его к тем и караульте как следует, а мы потолкуем, что с ними дальше делать. Ему здорово досталось, — Алексей кивнул на Гриценко. — Все лицо искровенили!
Тот сидел неподвижно и молчал. Только время от времени постанывал. Я постепенно приходил в себя. Медленно встал, боясь резким движением опять разбередить боль в ребрах. Подошел к окну. Наискось в свете луны видно крыльцо. На приступках сидит полицай, между колен винтовка. В полутьме видна белая повязка на рукаве. Второй стоит рядом с винтовкой за плечами. О чем-то говорят. Курят. Временами высвечиваются красные огоньки цигарок. Очень захотелось курить, но махорки не было. Подошел к Гриценке, осторожно положил руку на плечо:
— Ты как, Грицко?
Молчит, только постанывает. Алексей остановил:
— Оставь его, ему все зубы выбили.
— Ни, не уси. Один, чи два. Те, що спереди. — Гриценко сильно шепелявил. — Я йм спервоначалу так и казав, як мы договорились. А потим, як бить начали, усе и выложил. Не стерпел. Що с нами теперь зробят?
— Хорошо, что Алексея предупредить успел. Ему меньше досталось. А нас вернее всего в лагерь отправят. Все с начала начинать прийдется.
— Ни, я бильше не буду. И Шульги вже немае. Та нехай усе пропадае!
— Ладно тебе! Хуже, чем сейчас не будет. Поживем еще!
— Колы б так!
Я чуть приоткрыл дверь. Полицай из коридора тут же окликнул:
— Не балуй! Мало дали? Ще захотелось? — и с силой захлопнул дверь, но она снова чуть отошла. Стали слышны голоса в соседней комнате, где нас били. Там шла пьянка. Громкие возбужденные голоса, звякала посуда. Хлопнула входная дверь и по коридору протопали к соседней комнате сапоги. В открывшуюся дверь хлынули радостные возгласы:
— Во-о-о! Давай сюда, само время! А то все, що було скончаемо!
Слышен подобострастный голос, очевидно, пришедшего:
— Кушайте! Кушайте, на здоровьечко! Первачек наилучший! Як слеза чистый!
Дверь в большую комнату закрылась. Голоса стали глуше. Я отошел от двери и сел на табуретку. Думать ни о чем не хотелось. Болел затылок. Хотелось курить. В коридорчике часто хлопали двери, кто-то ходил, разговаривали. Так прошло довольно много времени, потом к нам вошел здоровенный детина с белой полицейской повязкой на рукаве. Держа винтовку в левой руке, поправил фитиль у лампочки, приподнял ее, оглядел нас и поставил на место. Уселся на табурет у двери. Вытянув ногу, достал из кармана кисет, аккуратно оторвал газету и свернул самокрутку. Сыто рыгнув, с удовольствием затянулся и опять оглядел нас.
— Що, добегались, голубчики?
Мы молчали.
— Мовчите? Казать нечего? Як же вы с лагерю то утекли? А може вы по заданию? Специально к нам, а?
Алексей ответил:
— Чего мелешь? Какому заданию? Жрать не стало чего в лагере, вот и утекли. А то по з-а-д-а-н-и-ю!, — передразнил он.
— А-а-а! Жрать не стало чего! Вы што думали, вы на немца с винтом, а он вас годувать от пуза будэ? Иж чего захотели! Обвыкли все с Украины драть. Вам бы тилько сало жрать с вашими комиссарами. Засели там у Москве с жидами-коммунистами и все им подавай! Накось, выкуси! С немцем не шуткуй! Вишь, как прихлопнул усю вашу коммунию. Скоро до Москвы доберется.
Я перервал его болтовню:
— Слушай, будь человеком, дай закурить!
— Закурить тебе, а х … не хочешь? — потом подобрел, — Ладно уж, на, докуривай! — и бросил на стол заслюнявенный окурок. Я брезгливо посмотрел на него и не двинулся с места. Алексей взял окурок, оторвал заслюненный конец и затянулся:
— Благодарствуем, дядя!
— Ха, дядю знайшов! А ты що,- обратился он ко мне, — сам просил, а брать не схотел? Брезгуешь значит. Трудовой народ не уважаешь. Из антелихентов? Видали мы таких в зоне. Хлюпики, а с гонором. Враги народа и есть.
— Какие же мы враги, раз в плен попали?
— Во враги и есть. Противу немца пошли. Немец, що? Он свободу дае. Колхоспы по боку. Всех жидов- комиссаров — к стенке. Жаль разбежались они. Их в районе-то вона скильки було! В яку дверь не сунься, все жидова сидить. Того нельзя, того не моги. Моги тильки налог сдавать. Все зерно с колхоспу вывозили. В цей раз не успели. Немец не дал.
Я попробовал ему возразить:
— Одно начальство ушло, другое пришло. Вон там за дверью самогонку глушат, а ты с нами сидишь.
— Шо с того, что другое пришло? Другое — другое и есть. Без начальства никак не можно. Немец — он порядок любит. Чуть що не так — по шее, а то и похуже, стрельнуть может. Да зря не придирается, не то, что ваши. А самогону и мне стакан поднесли. А как же, с уважением. Давай, служи як следуват.
Дверь неожиданно открылась, вошел другой полицай и что-то стал говорить нашему на ухо. Он выслушал и, довольно хмыкнув, кивнул ему:
— У хливу за воротами возьми, вони не замкнуты. Да бабу не буди, чуешь? Не то по всему селу трезвон пойдет. Треба, чтоб никто раньше не узнал, не то сбегуться уси — крику буде!
Второй полицай ушел. Наш снова свернул цигарку и наклонившись к лампе прикурил. Лицо его осветилось вспыхнувшим на конце самокрутки огоньком газеты. Я заметил шрам через всю щеку к губам, отчего рот искривился в постоянной злой гримасе.
— Кто тебя так? — и показал на щеку.
— Это? Было дило! — и, усмехнувшись, добавил, — Да сплыло. А вот вам будэ ужо дило.
— Какое еще дело?
— Какое-никакое, да говорить до поры не велено. —Он помолчал, затянулся пару раз и резко выдохнув дым, сказал, — Ладно, скажу, все равно узнаете. Стрельнут вас скоро. Вот што.
— Как … стрельнут?
— Как стрельнут? Вот так! — он приложил винтовку к плечу и передернул затвор.
— Ты что? — вскинулся Алексей, — Расстреляют?
— Ну да, стрельнут, як бандитов. Тот высокий из району приказал. За заступами послали. Три надо, каждому чтоб. Могилу-то себе сами копать станете. — Косоротый зло усмехнулся. — Принесут заступы, яму выроете и, как развидняться начнет, стрельнут, чтоб народ не пужать. А вы думали шутковать с вами будут?
Это было настолько неожиданно, что мы не поверили. Не то, чтобы совсем не поверили, а просто сразу не осознали, не поняли до конца этого простого — стрельнут и все.
Постепенно весь страшный смысл этих слов дошел до нас. Первым не выдержал Алексей. Он медленно поднялся и шагнул к Косоротому:
— Ты что, курва твоя мать, говоришь, а?
Полицай вскочил с табуретки и прижался спиной к двери.
— Не балуй, ну! — и наставил на Алексея винтовку. — Сидай на место, а то как врежу из винта!
Алексей сел:
— Брешешь ты, полицай поганый, правов не имеют расстреливать!
— Во-во! Правов! Ты за теми правами до комиссаров иди! Было ваше время, теперь наши права. Ишь, бандюка, правов не имеют! Я те покажу права!
Гриценко поднял голову, посмотрел на искривленную от злости рожу Косоротого, на наставленную на Алексей винтовку и снова уронил ее на стол и навзрыд заплакал.
— Не реви, ты! И без тебя тошно! — грубо бросил Алексей и, не глядя на винтовку, повернулся спиной ко всем нам и отошел к окну.
Я сидел у стола и лихорадочно соображал. Что это? Похвальба, только стращает? Или правда, решили расстрелять? А что с них станется. Поймали бандитов, еще лучше- диверсантов с заданием, ликвидировали. Все нормально… Нет, не так просто… Если с заданием, надо выяснить, с каким? До этого расстреляют — могут и не похвалить… Значит еще будут на допросы вызывать… А если просто — бандитов? Тогда проще… Да нет, не может быть, чтобы вот так … сразу … Застрелить и все. Врет он, наверняка врет Косоротый, врет, пугает просто!
Косоротый, развалясь, тянет свою цигарку, поглядывает на нас. Гриценко замолчал. Алексей молча смотрит в окно. Вдруг он дернулся и почти прилип лицом к стеклу, стараясь разглядеть что-то. Перед домом шаги. Караульный окликает:
— Петро, ты?
— Хто ще, я!
— Принес?
— Як приказалы!
— Сюды неси.
Шаги по крыльцу. Хлопает входная дверь. Мы насторожились, прислушиваясь. Шаги в коридорчике и вдруг металлический лязг упавших с плеча на деревянный пол нескольких лопат. Этот лязг полоснул, как кнутом по и без того предельно натянутым нервам. Какое-то время мы молчали, как будто каждый внутри себя старался не поверить тому, что слышал. Нет, не поверить было нельзя. Косоротый не соврал. Лопаты принесли. Для нас. Значит … Значит, скоро … конец?!
Гриценко снова уронил голову на вытянутые по столу руки и стал тихо-тихо подвывать. Алексей яростно во весь голос прошелся отборным матом по немцам, полицаям и всей Украине.
Косоротый взъерепенился:
— Но-но! Смотри, тебя первого и шлепнем, чтоб не брехал бильше!
Алексей не унимался. У меня в голове все время билось, что же делать? Не может же так быть, что ничего сделать нельзя! Что?…Как в бредовом сне, когда тебя заглатывает что-то большое, вязкое, противное. Заглатывает постепенно и неумолимо и ты ни-че-го не можешь сделать. Барахтаешься, бьешься — все без толку. Захватывает все глубже и глубже … И уже не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой…
Встряхнулся. Хотя бы посмотреть, что снаружи делается. Я привстал с табуретки и к Косоротому:
— Слушай, друг, живот прихватило. Оправиться надо, выпусти на минуту, а?
— Що, обос…си с переляку? Иж антилехент, давай в штаны, не боись!
— Я тебе сейчас вот тут среди комнаты кучу наложу, сам же мое говно потом убирать будешь! — я решительно взялся за брючный ремень.
— Ты … того, почекай трохи! Щас! — Он приоткрыл дверь и позвал караульного с крыльца:
— Михась! Проводи вон того, — он кивнул в мою сторону, — до ветру, а то в штаны наложит с переляку. Усю комнату провоняе. Да смотри за ним, щоб не утик!
Здоровый толстый парень выше меня на голову вошел в комнату, посмотрел на меня, скомандовал:
— А ну, идем! — и пропустил в дверь. Косоротый смотрел вслед:
— Слышь, антилихент, тикать вздумаешь, этих двоих враз порешу. Вот те хрест! Скажу тикать все надумали!
Я вышел в коридор и сразу остановился. Сбоку вдоль стены у закрытой на замок двери лежали три лопаты. Обычные лопаты с обычными деревянными ручками. Но для меня, для нас они были не просто лопаты. Это была точка. Конец. Конец … жизни. Я смотрел на них. На одной лопате плохо счищенная еще незасохшая земля. Наверное только сегодня копали в огороде. Ручки отполированы руками за много лет работы. Удобные лопаты …
Косоротый, смотревший на меня через открытую дверь, хохотнул:
— Це для вас принэсли. Добры заступы? Выбирай для сэбе, який сподручней!
Полицай в коридоре ткнул прикладом в спину:
— Чево стал? Заступов николы на бачил? Выходь, раз просилси!
Я вышел во двор. Глубокое черное небо сплошь в звездах, такое бывает только на Украине. Звезды ярче в западной стороне и начинают тускнеть на востоке. Вот-вот начнет светать. Спокойно и тихо вокруг… А там у стены лопаты… Я поежился и глубоко вдохнул чистый предрассветный воздух. Конвоир нетерпеливо ткнул в спину:
— Давай вон к тыну. Дальше не ходи, у лопухов сидай.
Я присел. Еще раз посмотрел на конвоира. Здоровый парень. Лица в темноте не разглядишь. Фигура вроде неуклюжая. Бежать? Можно пожалуй. Вряд ли он и стрелять-то как следует умеет. Вон на винтовку, как на палку оперся. Привстал, медленно подтягивая брюки. Сбоку от меня кусты. Дальше огороды соседних домов. Что-то высокое растет. Кукуруза? Уйти можно, в темноте не попадет. Сразу в кусты, потом через забор в кукурузу и пошел…
Резко затянул брючный ремень и тут же согнулся от острой вонзившейся в побитые ребра боли… Быстро не побежишь. Он даже стрелять не станет, а просто догонит и прикладом …Попытаться? Все равно скоро конец… А Гриценко с Алексеем? Застрелит их Косоротый. Обязательно. Хотя бы для того, чтобы оправдаться, что одного упустил… Может все же брешут они? Если на рассвете, так уже вот-вот светать начнет, а еще яму копать… Может пугают?
— Иди, иди! — поторопил конвоир.
Я взошел на крыльцо, открыл дверь. В нос шибануло запахом самогона и махорки. Полицейские еще пьянствовали. Слышны громкие голоса, звон стаканов. Лопаты лежали на прежнем месте в коридоре. Я прошел мимо них, мимо Косоротого в комнату.
Гриценко сидел по прежнему, не снимая рук со стола, только поднял голову как-то вверх лицом и тихонько тонким голосом подвывал. Изредка прерываясь, шепелявил разбитым ртом:
— Ой, мамо-мамо! Што же цэ буде? Ой мамо — мамо!
Алексей ходил взад-вперед вдоль стола и вполголоса ругал все и всех на свете. Косоротый невозмутимо сидел у двери, посасывая цигарку и положив винтовку на колени. Ворчал:
— Хоть бы скорей вони там заканчивули. Чого дожидаются? До дому треба. Баба ждет. Ну, а ты, антилихент, опростался? Сидай до стола, дожидайси. И ему скажи чтоб не выл, як собака який. Противно слухать. А то приклада схлопочэ.
Я сел рядом с Гриценко и положил ему руку на плечи:
— Не надо, Гриц! А то, правда, прикладом огреет! — Гриценко не слушал. Спина его мягкая, податливая. Он то тихонько поскуливал поднимая лицо вверх, то опускал его на стол и продолжал вполголоса шепелявить:
— Ой, мамо — мамо! Що я такого зробил? Як же всэ воно будэ? Не хочу!… Не хочу!… Ой мамо — мамо…
Алексей все ходил и ругался. У меня на душе было противно и как-то скользко. Что-то холодное опустилось в самый низ живота. Вот сейчас кучка полупьяных полицейских выдуют еще по стакану самогона, вытолкают на улицу и застрелят…Как же так? Я сел и закрыл глаза. Что было в голове, в мыслях? Не помню. Довоенная жизнь? Дом? Нет. Сначала мысли бродили где-то в недалеком прошлом. Лагерь с его колючей проволокой, голод и страх упасть и умереть в колонне, когда голодных гнали из одного лагеря в другой … Побег… выстрелы вдогонку… Застреленный при побеге Шульга…
— У — у — у … Ой мамо — мамо…
Уже что-то другое, еще до плена. Фронт, окопы… Все как-то наплывало в памяти одно на другое. Самый первый бой… где это было? Городки Любар, Острополь … Где — то здесь, близко, наверное… а теперь?
Алексей все ходил по комнате.
— Да брось ты топать, сядь! Перед глазами мельтушишь!
— ……………………………………….!
— Хватит ругаться, надоело уже, все равно не поможет!
— ………………………………………..!
Гриценко тихонько скулит, не переставая. Алексей остановился у окна и замолчал. Говорить ни о чем не хочется. Опять высвечивается в памяти недавнее прошлое. Окопы… жуткое, беспомощное состояние в окопах, когда бьет немецкая артиллерия… когда сидишь, сжавшись в комок и ждешь своего снаряда, своей мины… и н-и-ч-е-г-о сам сделать не можешь. Только ждать. В голову приходит: как сейчас! Нет, не так! Там каждая минута это выигрыш. Ты остался жив, а обстрел- кончится же он когда-нибудь! С каждой минутой меньше ждать остается! И даже радуешься, когда немцы пошли в атаку. Теперь ты уже сам что-то значишь. От тебя что-то зависит. От твоего уменья, от силы. От того, как ты сумел побороть страх, и уже, положив винтовку на бруствер, ловишь в прицел серые фигурки наступающих.
Сейчас не так. Сейчас с каждой минутой все ближе рассвет. В ушах опять этот лязг сброшенных с плеча на пол лопат… Они там в коридоре нас дожидаются. Земля на Украине мягкая, яму копать легко будет…
Что же делать? Нельзя же так! Не по-человечески это! И ничего не приходит в голову. Ничего. Сиди и жди. Примостился на табуретку, прислонившись спиной к стене, и, оглядывая комнату, неожиданно задел затылком о стену. Резкая боль в голове. Отшатнулся, согнувшись вниз, — боль в груди — ребра! Осторожно подвинул табуретку к столу и сел поставив на него локти и уткнувшись лбом в ладони. Так легче. В комнате тихо. Алексей молча смотрит в окно. Гриценко тоже затих, лишь изредка тяжело вздыхает. Косоротый молча посасывает цигарку. На столе тускло с копотью чуть горит лампа. Дышать в комнате тяжело от махорочного дыма и духоты. Боль постепенно затихла.
Опять мысли ушли куда-то далеко — далеко. И вдруг все исчезло и Косоротый, и Алексей с Гриценкой, и все вокруг. Перед глазами прямо живая — наша комната в Москве. Яркое солнце. Почти в самые окна ветки цветущих на бульваре лип… Отец, мама, я за круглым большим столом посередине комнаты. О чем-то говорим, смеемся… Потом последние минуты моего прощания перед армией. Я тогда долго настаивал, чтобы ни отец, ни мать меня не провожали. Почему? Не знаю. Мальчишеский гонор, наверное. Пришли провожать приятели. Им тоже в армию, но через пару дней. Мы уже в дверях. Отец с мамой стоят в коридоре. Я перед дверью вдруг повернулся, подошел, поцеловал маму в полные слез глаза. Обнял отца и неожиданно даже для себя сказал:
— Папа, проводи меня, а?
Отец, как будто ждал этого:
— Конечно! — и, на ходу надевая пальто, пошел с нами. Мама осталась и старалась не заплакать пока мы не ушли…
И опять Москва, лето, но уже на окраине, где мы когда-то жили. На крыльцо маленького дома мне навстречу выбегает Наташа! Вот она, загорелая в простеньком домашнем сарафане. Близкое, до невозможности близкое и дорогое лицо. Чуть округлое с большими темными глазами. Веселыми, смеющимися…Такой я и увез ее в мыслях по всем своим дорогам в жизни. Увез, не успев ничего ей сказать, не сумев, не осмелившись написать. Все откладывал, думал, потом напишу. Потом? Когда… потом? Очнулся, как от толчка.
В комнате все по-прежнему. За окошком уже чуть сереет. Скоро рассвет. Значит … уже скоро? Ну, не может же так быть! Не должно! Захотелось завыть от досады и бессилья! С шумом отодвинул табуретку и вскочил. Алексей повернул голову, спросил:
— Ты чего, как шилом тебе под зад?
— Помирать неохота, Леша!
— Молчи уж, не тереби душу. Вон, светает уже.
— То-то и оно, что светает…
За дверью топот нескольких ног, громкие голоса. Косоротый вышел в коридор. Что? Уже?!! Нервы на пределе… Алексей вскочил, взял в руки табуретку громко прошептал:
— Не дамся, б…ди!
Я тоже схватил табуретку, встал сбоку от двери. Алексей шепчет:
— Как войдут — табуреткой по голове первого и хватай оружие. Они пьяные, вырвемся!
Гриценко опять опустил голову на стол и застонал. Он не помощник. Надо вдвоем.
В коридоре хлопают двери, но к нам никто не заходит. Под окно, слышно, подъехала подвода. Заржала лошадь. Еще одна повозка. Алексей заглянул в окно:
— Смотри, телега! Еще бричка какая-то. Нас, что, везти куда хотят?
Смотрим в окно. Подходят еще мужики. В рассветном полумраке ясно видны белые повязки на рукавах, винтовки.
— Иж, сколько полицаев пригнали, боятся, в душу их мать!
— Подожди, Леш, что-то не то. Они куда-то сами ехать собираются.
С десяток полицаев сели вплотную по краям телеги. Из дома вышли двое высоких, подтянутых. Это те, что нас били. Сели в бричку и уехали. Телега с полицейскими за ними. Я вытер лоб от испарины, опустился на табуретку:
— Как будто пока пронесло.
Мы сидели молча. Гриценко перестал стонать и вроде как забылся. Вошел Косоротый, спросил:
— Що, перялякались? Не будем вас тут стрелять. Приказали до району доставить. — Настроен он более миролюбиво. — Уехали начальники. Щось там у них сделалось. Велели срочно прибыть. И бричку прислали. Наших ще затребувалы. Видать облава яка. Цэ бывае. А вас тут не будем стрелять, — повторил он. — Кажут у районе. И не стрельнут, а повесят. Повесите трохи, чтоб другим неповадно было. Нате, закуривайте! — он бросил на стол кисет с махоркой и сложенную газету.
Мы с Алексеем переглянулись. Новость, прямо сказать, не из лучших, но все же отсрочка. А там еще видно будет, как дело повернется. Оторвали газету, свернули по хорошей самокрутке, с усердием уминая пальцами мелко накрошенный табак-самосад. Алексей пробормотал:
— Кажись добрый табак у тебя! И корешков в меру добавил.
— Цэ дид. Вин толк у тютюне знае!
Дождавшись, когда мы прикурим, Косоротый подошел к столу и прикрутил фитиль. Лампа погасла.
— Вже развиднилось. Газу немае, а на вас целу ночь жгли.
В комнате было почти совсем светло. Мы с наслаждением затягивались махоркой. Косоротый вышел. Послышалось несколько голосов. Сначала ровные, потом возбужденные, громкие. Прислушались. Косоротый с кем-то спорил, ругался. Потом окрик:
— Всэ! Цэ приказ! Ясно?
Косоротый продолжал ругаться, но тише, потом замолчал. Алексей подошел к окну:
— Один вроде ушел. Сколько же их гадов еще осталось?
Я встал рядом с ним.
— У крыльца еще двое с винтовками. Значит не все уехали, сволочи, стерегут!
К крыльцу подъехала повозка.
— Тпру-у! — низенький мужичонка слез с повозки, закрепил вожжи, подошел к полицаям. — Собирайси! Часу нема с вами возжаться!
С крыльца ленивый спокойный голос:
— Не шуми! Зараз ийдем.
Алексей толкнул меня в бок:
— Смотри, нас вроде как на подводе собираются везти, во почет!
— Тихо ты! Ребра болят! Вот свяжут сейчас и повезут, как баранов на убой. Будет тебе почет!
В комнату вошел Косоротый:
— А ну, выходь! До району поедемо!
Мы вышли. На улице было уже совсем светло. Ранее -раннее утро. Село просыпалось. Из труб многих хат поднимались тоненькие струйки дыма. Слышалось мычание — пастух собирал стадо, Скрипели ворота, выпуская на улицу коров. В раннем чистом воздухе кое-где раздавались женские голоса, бабы перекликались с соседками. У ворот на улице стояла запряженная парой повозка. Лошади тянули шеи пощипать травы у забора. Повозка стронулась, чуть повернулись колеса.
— Стоять! — вскинулся возчик, — Вот я тебя! — взмахнул кнутом на лошадей. Лошадь, стоящая ближе к забору передернула шлею, приподняв голову, фыркнула, и снова потянулась к траве. Мы сошли с крыльца и стояли рядом. Я с удовольствием вдыхал свежий прохладный утренний воздух. Приехавший мужичонка оглядел нас и присвистнул:
— Ф-ю-ю-ю! Ето хто ж их так? Вы що, чи сдурели? — он обернулся к полицаям, — хиба ж так можно с людиною?
— Цэ нэ мы! — оскалбился Косоротый.
— Не вы, а хто же? Чи вони сами?
Стоящий рядом полицейский сплюнул окурок и растоптал его сапогом.
— Ни, нэ мы. То те, с району.
— С райо-н-у-у, — протянул мужичонка, — Во нелюди!
— Ты поменьше болтай, не то сам схлопочешь!
— Та як же я их повезу таких? Цэ ж срамота!
Я взглянул на ребят. У Гриценки распухший нос, вся левая щека и подбородок в запекшейся крови. У Алексея шишка над глазом и тоже запеклась кровь на щеке. У меня, наверное, вид не лучше. Попробовал языком — нижняя губа распухла. На подбородке чувствую запекшуюся кровь. На затылке рукой нащупал шишку, но рука сухая, значит не до крови. Косоротый критически оглядел нас:
— Ты, — он кивнул на Алексея, — вытягни воды в колодце! Слейте друг дружку, чтоб крови не было видно.
Алексей подошел к колодцу, опустил в него длинный шест колодезного журавля, поводил ведром внизу и поднял. Мы с удовольствием умылись холодной чистой водой. Щека на месте содранной с ранки запекшейся крови саднила, но затылок и ребро болели уже меньше. Один из полицаев сказал:
— Может им ноги связать? А то утикут!
— У меня не утикут, не боись! — Косоротый похлопал по винтовке. — Сидайте! — Приказал он нам.
Он уселся на повозку впереди спиной к лошадям, привалясь к какому-то лежащему там мешку. Нам велели сесть сзади и заставили подобрать на повозку ноги. Сидеть, поджавши под себя ноги было неудобно. Кое-как устроились, привалившись спинами друг к другу. По селу ехали шагом. Из-за оград выглядывали любопытные лица. Вон та хата предпоследняя в ряду, хозяйка которой — Настя пустила нас вчера ночевать. Она стояла у ворот и смотрела на повозку, заслонясь от лучей подымающегося солнца. Когда проезжали мимо, разглядела наши лица и вскрикнула:
— Ой, лышенько мое! — и перекрестилась, провожая нас глазами. Я чуть махнул рукой, прощаясь.
— Знаемую зустречал? — хохотнул Косоротый.
— Мы у нее в хате ночевали. Отсюда нас и взяли вчера ночью.
— То-то узяли. Потому бандиты. Мне с вами морока одна. Полночи там караулил, а тут еще веди вас у район! Бильше некому! Комендант приказал, приказ! — передразнил он кого-то. — Тоже мне командиры. — Он недовольно заворочался, поправил сползшую с ног винтовку и закурил.
Деревня кончилась. Дорога потянулась по полю. Повозка катилась по пыли мягко, без толчков. Возничий причмокнул и, хлестнув лошадей вожжами, погнал их рысцой. Вокруг лежали ровные поля. В косых лучах поднимавшегося солнца резко очерчивались небольшие копенца стоящих вертикально еще не увезенных с поля снопов пшеницы. Было по- утреннему свежо и воздух бодрил.
Алексей улегся на спину и смотрел вверх. Я и Гриценко сидели, облокотившись спинами друг на друга. Я огляделся. Кругом тихо, спокойно и никакой войны, никаких немцев, полицаев… Все, как и многие годы раньше. Мягко по пыли стучат копыта лошадей. Возчик опустил вожжи, подремливает. Когда лошади переходят на шаг, встряхивается, подбирает вожжи по особому причмокивает и грозит лошадям, иногда хлещет их кнутом. Больше достается левой белой низкорослой кобыле, которая норовит все чуть отстать, и ее постромки провисают.
— И-и-и-и, зараза! — Он пару раз охаживает ее кнутом, — волка на тэбя немае!
Кобыла на удары кнута помахивает хвостом и привычно выравнивает бег. Все удивительно тихо, обыденно, буднично вокруг. Как будто и не было прошлой ночи, лопат. Как будто не ждет нас в районе новая расправа… чем она кончится? Я потрогал пальцами губу. Распухла здорово… Нет. Была эта ночь. И высокие жилистые, затянутые в серые френчи полицейские были, и их жесткие кулаки. И Косоротый. Вон он сидит. Тянет опять цигарку и смотрит вокруг. Сон его не берет, сволочь такую! Всю ночь нас караулил, а сейчас хоть бы что!
Я наклонился к Алексею, зашептал:
— Лешь, а если сейчас с повозки и в разные стороны?
— Стрелять будет.
— Не попадет, убежим!
— Может и не попадет, а может и зацепить… Поле вон какое, бежать куда?
— Только всем разом надо, — я повернулся к Гриценке:
— Гриц, ты как?
— А що?
— Бежим все разом с повозки и в стороны. Не поймает троих!
Гриценко посмотрел на Косоротого, на поле вокруг, потом на меня большими грустными глазами, так и не просохшими от слез, и покачал головой.
— Ни. Я бильше не буду.
Я с тоской огляделся. Поле бесконечно ровное, а он на лошадях. Просто переловит одного за другим по одиночке… Ничего не выйдет.
Косоротый заметил, что мы перешептываемся, подтянул винтовку и прикрикнул:
— Вы чего там шушукаетесь, а? Тикать захотели? Слухайте, як кто с повозки сиганет, того сразу с винта. А тикать кто будэ, так оставшихся порешу! Поняли?
Да, его нельзя было не понять. И не поверить нельзя. Застрелит, не задумываясь застрелит…
— Ты, штоль, антилихент, кашу заворачиваешь? Смотри у меня! Тебе первому пуля!
Все замолчали. Алексей вдруг резко сел и посмотрел на Косоротого.
— Ты чего ето? — не ожидал тот.
— Ты в зоне был?
— Ну, був, — недовольно протянул Косоротый, — так ето колы было!
— И я был! Чего ж ты б… своего не признал? С винтом на меня?
— Я тебя враз признал, тильки ты не свой мне. Я был, а теперь вот с оружием, а ты был — так и опять под конвоем. Дурак ты, як я побачу.
Украинские и русские слова мешались у него без разбора, как и у всех нас, впрочем.
— С одного конвоя в другой попал, — продолжал Косоротый. — Дурна башка твоя. С чего ты в солдаты-то пошел?
— Призвали!
— Хо, призвали! Так и меня призывали. Как немец попер комиссаров, вони все забегали, як клопы на нарах от кипятку. Собрали нас со всех сел до району мужиков сотни две. Говорят рота второго призыву. Щас, говорят, эшелон подадут и на восток. Одеть- не одели и оружия не выдали. Там, говорят все получите. Взводные командиры с наганами и отделенных своих поставили, так у них тоже винтовки. Это щоб мы не убигли. До станции километров с двадцать прошли, а там эшелонов немае. Немцы путя разбомбили. Ждем день, два. Харчей нет, спать негде. Мы и сговорились с хлопцами. Ночью поднялись и ушли. Одного взводного придушить пришлось, шум стал подымать. Наган у него взяли, тэтэ называется. Отделенные сами винтовки поотдавали, испужались. Нас эвон сколько, а их всего …. Ушли все вин до того лесу, — он показал на чуть видневшуюся на горизонте полоску деревьев.
— И вас не поймали? Не искали что ли?
— Шукали, як же не шукать. На машинах НКВД приезжало, по лесу шарили. Так там же болота, да и винты у нас были. Постреляли которых и наших тоже двоих вбило. На другий день немец напер, вони и драпу! А мы до дому пошли.
Он рассказывал лениво, неторопливо, безо всяких эмоций, как будто о том, как стадо коров на пастбище выгонял. Я спросил:
— Это что же зеленые вы что ли были?
— Яки таки зелены? Були як усэ. У нас що, вот у соседнем районе там три дня по лесу бои шли и все равно НКВД ни с чем убралось. Немец им на хвост наступил.
Так вот оно что, подумал я. Вот почему в соседних селах, которые мы проходили, было так много молодых, солдатского возраста мужиков… Зеленые банды. Дожили. Узнают ли об этом когда-нибудь? Скажешь- не поверят. А, ведь, было, было это. Не врет он. Да и потом я об этом много слышал. Вот дела…
Впереди показались крайние дома районного центра. Косоротый выпрямился, выровнял картуз, расправил на рукаве белую повязку.
— Кажись, приехали. Давай до центру.
Повозка вывернула на главную улицу и запрыгала по булыжнику. Мы тоже сели, смотрели по сторонам. Ближе к центру дома побольше, посолидней. Новое двухэтажное здание школы. Кирпичные стены еще совсем свежие, наверное только недавно построили. Ворота с аркой. Во дворе немецкая походная кухня, несколько грузовых машин с крытыми брезентом кузовами. Солдаты в одутловатых серо-зеленых брюках.
— Тпр-р-у. Приехали! — возничий остановил лошадей и соскочил с повозки. Косоротый привстал и растерянно оглядывался. Я понял, что он не знает, куда ему надо нас вести.
— Слухай, — он обернулся к возчику, — мне до коменданта треба, а де вин?
— Вон, де милиция раньше була, там и комендант. Слазьте! — это к нам, — мне еще треба до брата старосты заихать. Он наказал ему цю торбу передать. — Он показал на мешок, на который опирался Косоротый, — Ты не сумлевайси, тут он, комендант. Сдавай этих и подходь до менэ. До дому поидемо.
Косоротый неуверенно скомандовал:
— Пошли, што ли! — и повел винтовкой по направлению к широкому разлапистому дому, стоящему среди других особняком на замощенной булыжником площади. Подошел, приоткрыл дверь, заглянул в нее и велел:
— Заходьте!
Мы вошли. Навстречу поднялся караульный тоже полицай с белой повязкой и винтовкой:
— Стой! Куды? Хто такие?
— Вот этих, — Косоротый показал на нас, — приказано до коменданта лично доставить.
— Комендант не тут. Он у том доме. — Караульный показал на здание школы. — Тильки его зараз немае.
— Як немае? Де же его знайти?
— Кто його знае. С ранку вони уси кудысь поихалы. Подвод с пьять полицаев и вони с помощником на бричке.
— Кому же мне их сдать?
— Сходи до комендатуры, может там кто и есть, спытай там.
Косоротый задумался. Водить нас по улицам и по комнатам комендатуры ему явно не хотелось, еще сбежим!
— Слухай, дядько, — Косоротый был много моложе его, — я тебе их покину, а сам пийду спытаю, куды их сдавать. Ты покарауль покедова, а? Чтоб не сбигли?
Караульный оглядел нас, покачал головой.
— Иж, яких героив знайшел! Оставь. Оседова не утикут. На лавку сидайте, — сказал нам, кивнув головой в угол комнаты.
Косоротый вышел, бросив:
— Я зараз!
Я огляделся. Комната проходная. Вторая дверь, напротив входа, очевидно, во внутреннее помещение милиции. Там, судя по голосам, много людей. Сидим. Открылась внутренняя дверь и вышли двое парней в гимнастерках без ремней, в заляпанных военных брюках, солдатские ботинки без обмоток. Один чуть прихрамывал. Второй с забинтованной рукой на веревочной петле через шею. Бинты грязные, засохшая кровь, гной. Молча прошли мимо нас. Караульный встал перед дверью. Они показали ему какие-то бумажки, он посмотрел, посторонился и пропустил их. Я удивился. Спросил его:
— Кто это?
— Пленные с госпиталю. Советы, як убигалы, госпиталь туточки покинулы. Немец его сейчас разгоняе. Хто украинец, значитца, до дому пропуска выдают. А москалей, значитца, тех у лагерь, там во дворе собирают.
Гриценко навострился:
— Дядько, я с Полтавщины, значит мэне тоже б видпустилы?
— С Полтавщины? Хто их знае. Немец вже усю Украину захопил. Может бы и видпустилы, значитца.
Лихорадочно соображаю- может быть все-таки попытаться выдать себя за украинца? Нет, не выйдет. Фамилия, имя… И эти пропуска не для нас. Это для тех, кто из госпиталя. Нас сейчас Косоротый в комендатуру поведет…
Дверь на улицу распахнулась. Шумно вошел полицай за ним пленные.
— Принимай пополнение!
— Ще привел? Чи богато там их зосталось?
— Ни, оцэ остатни. Заходь хлопцы у ту дверь у залу.
Мимо нас прошло человек пятнадцать. С бинтами на голове, у кого на руках, один с самодельным костылем, морщась на каждом шагу. Многие в таких же гражданских пиджаках, как мы и без видимых ран. Пришедший полицай спросил:
— Давно дежуришь?
— Почитай с полуночи, да замены немае. Усих бис кудысь унес. Слухай, ты менэ не подменишь на час, а? Я до дому сбигаю поснидаю?
— Добро.
— Тильки гляди без пропуска никого не выпускай, а то кого споймают, нас не помилуют!
— Знаю, иди, не боись. Не перший раз туточка стоять.
Старый караульный ушел. Новый поправил ремень, подвинул табуретку поближе к двери, сел и тут заметил нас.
— Вы чого тут расселись? Я же казал усим у залу! Вам що, особо приглашение треба? А то приглашу прикладом! Геть у залу, чтоб я вас туточки не бачил!
Повторять нам было не нужно. Мы тут же выскочили во внутреннюю дверь. Вот это да-а! Старый караульный забыл сказать ему о нас!
В большой комнате пришедшие разошлись по углам, присели около стен. Несколько человек, очевидно из ранее бывших здесь, стоят у двери в другую комнату. Слева проход куда-то во внутренние помещения. Алексей быстро огляделся.
— Хлопцы! — позвал нас и вполголоса:
— Скажем, что из госпиталя. Пиджаки в торбы запихиваем, в одних гимнастерках, как все. Только бы Косоротый не поспел.
— Поспеет, вон народу сколько, — засомневался я.
— Так мы же раньше их пришли, там дожидались! — Алексей показал на входную дверь. Уверенно подошел к нескольким стоящим у второй двери и спросил:
— Скильки ще до нас осталось?
— Пьять, я шостый.
— Угу. — Алексей присел на корточки у стены рядом с ним. Мы подошли тоже. Кто-то из вновь пришедших запротестовал:
— Вы же крайние пришли, куда ж уперед?
— Вы що, не бачили, як проходили, что мы у той комнате коло дежурного сидели?
— У той, а не тута!
— Не все равно? Тут дух такой, что дышать нечем. Сами туда запроситесь.
Остальные не протестовали. Из комнаты, у двери которой мы стояли, вышел парень с бумажкой в руке. Оттуда послышалось:
— Заходьте!
Двое из очереди перед нами зашли в комнату, дверь закрылась. Вышедшего парня окружили вновь пришедшие:
— Ну что?
— Видпустилы. Дали вот пропуск. Иди, кажут до дома, працевать треба.
— Далеко идти?
— Ни, я с пид Киева. Дней с десять.
— А Андрей? Он с тобой был?
— Его во двор. Там у них друга дверь в коридор. Караульного вызвали и увели. Потом у лагерь отправят. Вин с Уралу, а видпускают тильки украинцев.
Алексей ухватил парня за рукав и отвел в сторону.
— Подожди малость. Успеешь еще уйти, раз пропуск есть. Расскажи, кто там в комнате?
Мы подошли тоже. Парень, недовольно поморщился. Видно было, что он ни на минуту не хочет больше оставаться здесь, но ответил:
— Двое там. Охфицер якись немец и переводчик из наших. Охфицер ему щось каже, а вин уж тебя пытае по-украински и опять ему вже по ихнему.
— Что спрашивает-то? — не отставал Алексей.
— Як що? По началу як зовут, имья, хфамилия. Колы украинец, то виткеля, як батькив кличут, що вони робят…
— И все? Я же могу что хочу сказать. Любой город, любое село назвать!
— Ни не выйдэ. Вин пытае, яки города, чи села вокруг е, чи речка е, де станция и усе проверяе по карте. У него карта на весь стол. Вин в нее подывится, щось переводчику скаже, а тот тэбэ ще пытае. Да сами всэ побачите. Я пийду, до свиданьечко!
Он повернулся и пошел к выходу. Мы вернулись на свое место. До нас еще три человека. Скорей бы! Пусть в лагерь, только бы не с Косоротым в комендатуру! Лишь бы поспеть!
Вскоре из комнаты вышли двое, вошедшие туда перед этим, с бумажками в руках.
— Видпустилы!
Следом за ними в дверях показался пожилой чисто одетый человек в полувоенном френче и галифе. Посмотрел на ожидающих, прошел к выходной двери и спросил караульного:
— Много их ще приведут?
— Ни, це вже остатни.
Человек еще раз взглянул на примостившихся вдоль стен пленных, что-то прикинул в голове и, входя к себе в комнату, сказал:
— По трое зараз заходьте, швыдче!
Трое, стоявших перед нами, зашли. Мы остались первыми у двери. Скорей бы, пока Косоротый не вернулся! Только бы поспеть! В голове все время: надо как-то попытаться выдать себя за украинца. Какую же фамилию украинскую придумать, что бы не сбиться потом? Ничего не приходит в голову. Чтобы действительно чисто украинскую… Стоп! Шульга наш. Чистый украинец, настоящий. Имя? Мое — Борис не годится. По отцу — Константин — еще дальше от украинского. Так. Дед — Петр Иванович! Подойдет: Шульга Петр Иванович! Чем не украинец? Теперь откуда родом? Полтавщина, откуда Гриценко? Нет, далеко, могут не отпустить и не знаю я там ни сел ни городов. Что на Украине знаю? Житомир? Нет. Полк там стоял всего с месяц перед войной, а окрестностей не знаю совсем. Плохо. Какой-нибудь маленький городок… Острополь, где начинал войну. Городок небольшой, не так далеко отсюда. Рядом леса начинаются. Места спросят вокруг, тоже знаю. Идет: фамилия, имя, отчество — Шульга Петр Иванович. Место жительства Острополь Житомирской области. Сжал руку Гриценке:
— Гриц, ты не обижайся, я фамилию твоего кореша возьму, Шульги. Ты молчи, слышишь! — Гриценко кивнул головой и сглотнул слюну, поглядывая, на входную дверь и боясь увидеть Косоротого. Из комнаты вышли только двое с бумажками. Третьего, значит, отправили во двор, в лагерь.
— Заходь трое разом!
Мы зашли, стоим в ряд. За столом немец с серебряными витыми погонами. Рядом только что выходивший человек, видимо переводчик. На столе разостлана карта. Издали вижу изгибы Днепра — Украина. Карта большая, подробная. Немец поднял глаза, посмотрел на нас, усмехнулся и сказал несколько слов переводчику. Тот тоже усмехнулся:
— Кто же это вас так разукрасил?
Такого вопроса мы не ожидали и растеряно молчали. Гриценко нашелся:
— Сами мы. Хлиб учора жинки с села принэсли. Вот вин, — он кивнул на Алексея, — нэ так делил. Вот и подракались…
— Двое на одного? Здорово он вас, да и ему славно досталось!
Алексей молчал, насупившись. Переводчик перевел немцу. Тот презрительно усмехнулся и сказал какую-то длинную фразу. Я понял только пару слов: Швайне, Брот, еще какие-то вроде знакомые немецкие слова. Переводчик угодливо улыбнулся, согласно кивнул головой и что-то ответил по-немецки. Немец еще раз взглянул на нас:
— Нун, гуд. Вейтер!
Переводчик показал на Гриценко.
— Ты: фамилия, имя, откуда родом?
Гриценко ответил. Немец покачал головой:
— Полтава! — что-то добавил. Переводчик перевел:
— Говорит, что Полтава очень далеко. Немецкая армия еще не там, но пока ты дойдешь, она уже будут там. — И продолжал спрашивать: из якого села? Який район? Река у твоем сели е? Як называется?
Гриценко отвечал. Каждый ответ переводчик переводил и немец дотошно выискивал на карте названные города, села, речку. Морщился, так как написанные немецкими буквами названия часто плохо совпадали с русскими. Наконец он удовлетворился, подписал подготовленную переводчиком бумажку, взглянул на часы и нетерпеливо бросил:
— Нехсте!
— Ты! — переводчик показал пальцем на меня. — Имя, фамилия?
— Шульга Петр Иванович, город Острополь.
— Ты украинец?— А як же, украинец.
— Что-то выговор у тебя на украинский не похож, а?
— Як же так? Я ж украинец!
Переводчик с сомнением покачал головой:
— Ни, ты, пожалуй, не украинец. А не жид ты случаем? Вони так, як ты по-украински говорят.
У меня обмерло сердце. Вот влип. Еще хуже, чем если бы русским признали. Так сразу под расстрел и думать нечего. Перепугался до смерти.
— Пан переводчик, та який же я жид? У мени батька Иван Федорович агрономом у совхози був. Хиба жиды на земли робят? А говор… так батько як мене щесть рокив стало у Брянск увез. Там я и в школе русской учился. А тут в Острополе дид мий зостался Федор Шульга, вин сторожем у потребспилки працуе, его уси знают. — Я врал не задумываясь, лишь бы выпутаться, лишь бы не признали меня евреем, сам еще не зная, что буду говорить через минуту.
Немец заинтересованно поднял голову. Услышал знакомое слово — жид — и навострился, как кошка на мышь:
— Юде? Я?
Гриценко вцепился мне в рукав:
— Пане переводчику, не, не жид вин! Я его давно знаю. У солдатчине вместе були. Вин украинец! Уси письма ему вид дида на украинской мове булы, вин мене показувал, — и через секундную паузу для большей убедительности добавил, — и вид батькив теж!
Переводчик посмотрел на него, потом на меня. Что-то вполголоса сказал немцу. Наконец, повернулся ко мне:
— Так, проверим. Говоришь, Острополь? А рядом яки города чи села?
Это я знал. Староконстантинов, там танкисты стояли, было видно, как их бомбили в первые дни войны. Любар — там стоял наш второй батальон. Это севернее километров на двадцать от Острополя. Назвал. Переводчик с немцем рассматривали карту. Немец нашел, ткнул пальцем и спросил что-то, глядя мне в лицо. Я разобрал одно слово — Флюс и закивал головой:
— Я! Я! Флюс! Случ, река, Случ!
— Канст ду доетш?
— Нихт, нихт, нур в школе! Чуть-чуть, только в шулле! — я испугался сам не знаю чего и чуть не замахал руками, нарочно коверкая немецкие слова и перемежая их русскими. Немец поморщился и отодвинулся от карты.
— Унд ду? — он показал на Алексея.
Я понял что мой допрос кончился и, кажется, благополучно и как-то сразу отключился. Что они спрашивали Алексея, что он им врал, как ему удалось убедить их, что он украинец, я не то что не запомнил, а просто даже не слышал. В голове сидело одно: только бы успеть до Косоротого, только бы успеть…
Наконец немец махнул рукой и мы, с трудом сдерживая себя чтобы не побежать, отошли от стола, сжимая в руках вожделенные бумажки.
— Заходьте трое разом — крикнул переводчик и нам навстречу вошли трое следующих. Мы столкнулись с ними в дверях и буквально вытолкнули их наружу из комнаты. Переводчик что-то крикнул вслед. Алексей попридержал руками меня и Гриценко:
— Тихо, не бегите. Сейчас спокойно мимо вахты.
Мы подошли к караульному, держа пропуска в руках. Он посмотрел и важно кивнул, освобождая проход. На улице мы опять чуть-чуть не побежали. Алексей снова удержал нас:
— Нельзя бежать. Быстро, но не суетитесь!
Свернули в первый же попавшийся проулок, еще в один и быстро-быстро зашагали из поселка. Куда, в какую сторону? Не все ли равно? Потом разберемся. Сначала отойти подальше, чтобы не нашли, когда спохватится Косоротый.
В этот день мы прошагали, наверное, километров двадцать, пока с ног не повалились от усталости. Но теперь мы чувствовали себя уверенно: у нас были настоящие документы и мы могли не бояться ни встречных полицаев, ни старост, ни даже, немцев!
Мы еще много дней шли вместе. Потом расстались. Города, в которые были выписаны наши пропуска, были далеко друг от друга и в разных сторонах. Идти вместе дальше было уже нельзя. Каждый пошел в свою сторону.
Я пришел домой через шесть лет и прожил после этого долгую жизнь. Но ночь, проведенную в полицейском участке одного из украинских сел осенью 1941-го года, помню до сих пор. Что сталось с моими друзьями, не знаю. Я их больше никогда не видел, но уверен что и они помнят ее. Нельзя забыть металлический лязг сброшенных друг на друга лопат, принесенных, чтобы ты сам выкопал себе могилу…
1941-1995