Ремешок. Я нашел его на вытоптанной сапогами земле в одном из украинских сел, когда проталкивался к колодцу среди мокрых от пота спин в солдатских гимнастерках. Что-то блеснуло в пыли под ногами. Я машинально наклонился и поднял. Маленький узкий кожаный ремешок с блестящей железной пряжкой. Сунул в карман, не подумав зачем он мне. В солдатской жизни всё может пригодится! Воду в колодце почти всю вычерпали, прошедшие перед нами. Полное ведро уже не набиралось. Вода от взбаламученной на дне колодца грязи была мутная, но, главное, холодная. Когда в жару очень хочется пить, вполне можно напиться и даже ополоснуть лицо после многочасового марша под палящим июльским солнцем.

Из окопов нас вывели ночью. Выходили молча, тихо, стараясь не шуметь, не звякать оружием, чтобы немцы не услышали, что мы ушли. Пускай утром, как и вчера, забрасывают снарядами и минами теперь уже пустые окопы. Отошли подальше, путаясь и, наталкиваясь в темноте друг на друга, разобрались по своим взводам и ротам. Подождали отставших и пошли по дороге в тыл. Без остановки шли до рассвета. Во время короткого отдыха, когда уже совсем рассвело, стало видно, что на дороге собрались все наши батальоны, вся бригада. Значит не просто отход на запасные позиции, а отступление. В июле 41-го года на Украине отступала вся армия. Прифронтовые дороги были забиты отступающими частями. Нескончаемой вереницей шла пехота, артиллеристы на лошадях везли свои орудия. Пеших перегоняли грузовики с военным имуществом, иногда тщательно уложенным и увязанным, а иной раз в спешке просто накиданным кое-как в кузов. Мы влились в этот общий поток. С безоблачного неба нещадно палило солнце. Над дорогой сплошным облаком стояла пыль. Забивалась в рот, в нос, за воротник взмокшей от пота гимнастерки. Невероятно хотелось пить. К колодцам в деревнях, через которые мы проходили, бросались толпой. Около одного из них я и нашел тот маленький ремешок. Во второй половине дня мы свернули с основной дороги. Идти стало свободнее, легче. Вскоре другие батальоны разошлись в разные стороны, а мы к вечеру, уставшие от многих пройденных километров и здорово проголодавшиеся, вышли к большому селу. Все, конечно, надеялись, что дальше сегодня не пойдем и здесь будет ночевка. Так и оказалось. В селе расположился штаб бригады. Наш батальон остается ночевать здесь. На позиции — несколько километров отсюда — выходим завтра с утра. А сейчас не то обед, не то ужин, короче — еда! Роты развели по селу. Нам для ночлега достался большой пустой сарай, стоявший сразу за селом на колхозном дворе, огороженном забором. Наш ротный старшина со своей полуторкой и прицепленной к ней походной кухней был уже здесь. Повар что- то еще колдовал у открытого котла. Запах вкусной еды наполнял весь двор. Есть захотелось еще сильнее! Мы стояли в строю посередине двора и глотали слюни. Командир роты распорядился в каком месте сарая располагаться каждому из взводов и, поговорив о чем-то со старшиной, ушел вместе с командирами взводов, оставив нас на попечение старшины. Мы быстро сбросили снаряжение, выхватили из вещмешков котелки и, сломя голову, бросились к кухне. И тут же нас остановила громкая команда старшины:

— Атставить!

Мы хорошо знали его зычный командирский голос. Высокий, широкоплечий, всегда по-армейски безукоризненно подтянутый он прослужил в армии, наверное, уже лет шесть-семь, во всяком случае, наверняка дольше чем учился в школе. С гордостью носил своих четыре треугольника на петлицах командирской гимнастерки и, тоже командирский, широкий ремень и фуражку, а не пилотку, как все солдаты и сержанты. Командовать он любил. Когда еще в мирное время он строил роту и командовал:

— Р-р-р-авнясь! Смир-р-рна-а! — его густое громогласное раскатистое — Р -Р -Р -Р! — разносилось, наверное, по всему военному городку. И еще он очень любил порядок. Порядок во всем. Замечал, казалось, любые мелочи. Гонял дежурных за плохо вымытый пол в самом дальнем углу казармы, подолгу отчитывал солдат за небрежно подшитый подворотничек к гимнастерке, за грязь оставшуюся на заднике сапога:

— Ето что же, для себя, значит, спереди сапоги начистил до блеску, а сзади для других, значит, пускай грязь? Значит, чтобы все видели, что боец Красной армии в грязи ходит? А что сапоги от грязи портятся, об этом не думаешь? И то, что обмундирование на срок дадено, тоже не думаешь? Какой же из тебя солдат тогда, а? Никудышный солдат, значит. Понимать надо!

Отчитывал он в всегда долго и нудно, но нарядов почти никогда не давал и мы на него не сердились, Слушались и все его требования выполняли беспрекословно. Кому охота стоять перед строем и слушать длинные нотации под ухмылками товарищей?

Сейчас, во время войны, было, конечно, не до подворотничков и начищенных до блеска сапог, но старшина — есть старшина. И на этот раз, услышав его команду, мы сразу остановились на середине двора с зажатыми в руках ручками котелков. Старшина стоял перед кухней:

— Ето вы, как же, наперегонки, значит? Хто скорее? А коло котла и локтями пхаться начнете? Эдак сразу сто человек налетит и кухню опрокинуть можно!

—Есть хочется, товарищ старшина! — Попробовали мы оправдаться. — Поскорее бы!

— Вот я и говорю, поскорее будет, когда порядок!

Он построил нас, как когда-то, когда водил из казармы в столовую, и внимательно оглядел. Один из нас не выдержал и с ехидцей спросил:

— Может с песней до кухни, как бывало, а, старшина?

— А што, можно и с песней. Но не надо. А вот таких вас я до котла не допущу. Вы всю пыль с ваших гимнастерок в котелки натрясете, супа не видно будет. Да и лица — одно краше другого. У одного лоб аж серый от пыли, у другого и под носом и на щеках разводья. Все, вон к колодцу! — он показал в угол двора. — Умыться и гимнастерки от пыли выбить, потом обед. Только об столбы заборные не выбивайте! Не то порвете, а форма на срок дадена! — Крикнул он вслед.

Возражать было нечего. На мокрые от пота лица налипла серая дорожная пыль. И гимнастерки все в пыли. Быстро разделись до пояса, сначала ворчали, а потом с охотой умылись чистой холодной водой, вытряхнули пыль из гимнастерок. Уже в спокойной очереди подставляли котелки повару. Он наливал, не скупясь. Его помощник выдавал по буханке хлеба на трех человек. Старшина стоял рядом и оглядывал каждого. Говорил:

— Это на сегодня. Утром каша будет, по буханке и по банке консервов каждому. Сухим пайком, значит, на день. Сейчас не выдам, не то вы под запал всё умнёте.

Замечаний нам не делал. Только раз его старшинское сердце не выдержало, когда к котлу подошел с котелком высокий нескладный солдат Михайлов.

— Ето где ж ты грязь отыскал сапоги -то так вымарать? Лужи ни одной на сто километров вокруг не найдешь, а ты сыскал?

Михайлов, подставляя котелок повару, виновато пробубнил:

— Утром еще затемно через низину шли. Я в сторону отошел, а там яма какая-то попалась, болотина. Провалился в нее — ногу засосало сразу. Чуть сапог там не оставил!

— Вот, еще и сапог чуть не оставил! Что ж ты за солдат такой, а? Не бережешь ты имущества свого, Михайлов! Ох, не бережешь!

Но Михайлов уже отходил с полным котелком, пробормотав на ходу:

— Больше не будет этого, товарищ старшина, учту!

Старшина проворчал:

— Учту-у! Каженный раз у тебя что-нибудь случается, — и покачал головой.

Досыта наелись и стали устраиваться на ночлег. Я, как всегда, возился со скаткой плащ-палатки. Если ее правильно скатать и туго стянуть концы, то она плотно лежит на плече и на груди и не мешает ни свободно шагать, ни двигать руками. А вот плотно завязать стянутые концы у меня и не получалось. Никак не удавалось правильно завязать узел на шнурке, которым стягивал. Слабо его затянешь — развязывается на ходу, сильно — за день еще сильнее затягивается и вечером, как спать, никак его не развяжешь. Пробовал с петлей, как шнурки на ботинках, — обязательно в эту петлю рукой попадаешь, когда что-либо из кармана достать нужно. Вот и сейчас с трудом развязал. И тут вспомнил — ремешок! Тот, который я у колодца подобрал. Вынул, примерил — в самый раз! Дырку только чуть поближе к пряжке еще одну проколоть. Тут же отыскал в заборе торчащий гвоздь, проткнул дырку в нужном месте и еще одну рядом, про запас. Вдруг растянется. Вернулся на место, попробовал затянуть скатку — прекрасно! И аккуратно так выходит, концов никаких, как у шнурка, не болтается и прочно. Здорово!

Заснули все, конечно, моментально. Пол в сарае, правда, утрамбованный, твердый. Но ничего, когда устанешь — всё хорошо. Рано утром неожиданно разбудила всегда ненавистная для солдата команда:

— Рота, в ружьё!

Это значит тревога. В мирное время были учебные. А во время войны — очевидно, что-то случилось! Вскочили и, ещё как следует не соображая что и как, стали быстро собираться. Вчера- то вечером расположились с комфортом, расстелили плащ-палатки, распотрошили вещмешки, достав оттуда и приготовив к обещанному утром завтраку котелки и ложки. За несколько дней первый раз сняли сапоги и, засыпая, с наслаждением шевелили натруженными за многие пройденные километры ступнями. Теперь всё быстро одевай, завязывай, увязывай, хватай оружие и выходи — тревога!

Следом за командой дневального послышался голос командира роты:

— Выходит строиться только первый взвод. Остальным продолжать отдыхать до подъема, — он посмотрел на часы, — еще час.

Подошел командир нашего взвода, лейтенант. Посмотрел на нас быстро, кое-как сующих в вещмешки свое имущество, и скомандовал:

— Собираться быстро, но без спешки! Всё подгоните и закрепите как следует . Построение через пять минут у забора.

Я с удовольствием быстро и крепко затянул концы скатки ремешком. Пригодился ремешок-то! Чтобы проверить, прочно ли, даже стукнул пару раз концами скатки по земле. Держит, не сползает!

Ворча и ругаясь вполголоса, страшно недовольные тем, что именно наш взвод подняли по тревоге, а остальные продолжают спать, мы кое-как построились на краю двора вдоль забора. Стояли, потягиваясь, всё ещё не стряхнув остатки сна. Командир роты и наш взводный-лейтенант о чем-то разговаривали, стоя поодаль и глядя на планшетку с картой. Закончив разговор, командиры подошли к нам и ротный сказал:

— Группа немецких мотоциклистов где-то проникла через фронт и захватила деревню в пяти километрах отсюда. Мимо деревни проходит дорога из нашего штаба в расположение второго батальона. Немцы сегодня утром обстреляли конную батарею, идущую туда на позицию. Есть убитые и раненые. Побиты все лошади. Орудия брошены, стоят среди поля. Вам поручено, — он повысил голос,
— выбить этих немцев из деревни!

Мы стояли открыв рты. Для солдата из окопа штаб полка или бригады — это глубокий тыл, где не свищут над головой пули и не рвутся мины, где можно, не боясь, ходить во весь рост и не нужно с опаской оглядываться на каждый куст. И вот на тебе — и здесь немцы! А мы еще и целый день уходили от них! Как же так получается?

Командир роты продолжал:

— Сколько немцев в деревне точно не известно . Соседи передали, что замечено пять мотоциклов. Значит, не больше пятнадцати человек. Полковник, — он говорил о командире бригады — считает, что одного взвода для их подавления достаточно. Лейтенант, у вас сколько во взводе человек?

— Двадцать два осталось, товарищ старший лейтенант! — Ответил наш командир взвода.

— Да-а, не густо. Всё равно больше сейчас выделить не могут. Все остальные срочно выходят занимать оборонительный рубеж. Фронт приближается.

Он помолчал, оглядел нас и по командирски четко:

— Выступать немедленно! Действовать быстро и решительно! Сообщение с батальоном должно быть восстановлено в ближайшие часы! Всё ясно? Вопросы есть?

Это уже было сказано для проформы. Какие могут быть вопросы, когда приказ и всё! Но все же из рядов раздалось:

— Товарищ старший лейтенант, а с завтраком как? Рота уйдет и старшина с ней. И паек сухой на день обещали опять же.

Командир роты усмехнулся:

— Кто о чем, а солдат о каше! Старшина в курсе. Он вас здесь дождется с кухней. Будет завтрак, как вернетесь и, — он усмехнулся, — в усиленном объеме будет. Об этом не беспокойтесь. Лейтенант!— он повернулся к командиру взвода. — Командуйте!

И мы пошли. Дорога была хорошая, наезженная. Лейтенант шел впереди, временами приостанавливаясь и взглядывая на планшету с картой, которую достал из полевой сумки. Вскоре за селом от основной дороги ответвлялась вправо вновь проложенная — та, что вела на позиции второго батальона и простреливалась немцами. Деревню, захваченную немецкими мотоциклистами, еще
не было видно. У разветвления лейтенант остановился, огляделся вокруг, сверяясь с картой, и решительно повернул налево а поле. Мы пошли в обход прямо по полю через пшеницу, которая вымахала в том году почти до плечей человека. Издали видны были, наверное, только наши головы. После нас оставалась широкая полоса примятых стеблей. Вскоре вышли к лесной полосе.
Полоса тянулась поперек поля и шла в нужном нам направлении. Перебрались на другую сторону и пошли цепочкой друг за другом вдоль нее. Когда поднялись на пригорок, сквозь кусты и ветки деревьев лесной полосы увидели, наконец, невдалеке эту злосчастную деревушку, в которой засели немцы. Деревня, как деревня. Ставшие уже привычными украинские мазанки, сплошь окутанные зеленью садов. Лишь кое-где сквозь нее виднелись белые пятна их стен и крытые соломой крыши.

Немного дальше поле между лесной полосой и деревней было засеяно подсолнухами. Большущие яркие желтые головки все, как одна, радостно смотрели в нашу сторону, навстречу еще недавно поднявшемуся солнцу.

Когда дошли до подсолнухов, по цепочке негромко друг через друга передали команду:

— Всем скрытно вперед, к лейтенанту!

Мы подошли. Лейтенант стоял за большим кустом на лесной полосе.

— Всем присесть и слушать боевой приказ. Отсюда пойдем цепью к деревне. Идти тихо, аккуратно. Стебли подсолнухов не ломать и не гнуть. Стараться идти между ними и их не раскачивать. Через огороды перед деревней, как кончатся подсолнухи, — бегом. По деревне тоже цепью. Друг от друга далеко не расходиться. Так, чтобы видеть соседа. Немцы, думаю, нас еще не заметили. Раньше времени себя не обнаруживать. Пока немцев не увидите — не стрелять! В селе быть особенно внимательными: возможны засады за каждым домом, в каждом саду. После выхода на дорогу — точно также вторую часть деревни, за дорогой. Как прочешем всю деревню, даю две белых ракеты и сбор на дороге у выхода из деревни. Ясно? Первое отделение идет вперед по лесной полосе, второе и третье за ним. Четвертое начинает отсюда. Я иду с первым. Как дойдем до места по цепочке передам команду. В подсолнухи входить всем одновременно!

Растянулись вдоль лесной полосы и, дождавшись команды, стали пробираться через подсолнечное поле. Как тут не качать стебли, если они растут так густо, что между ними не протиснешься? Немцы, наверное, не обращали особого внимания на свои фланги, да и головки подсолнухов были повернуты от них, поэтому колыхание стеблей, которые приходилось раздвигать, они не заметили. Кроме того, и утренний ветерок раскачивал их небольшими волнами. Мы всей цепью почти одновременно вышли из подсолнухов и перебежали огороды, которые тянулись в поле от крайних домов деревни. Стали пробираться через дворы и сады, окружающие каждую хату. Немцев в этой стороне деревни пока не было видно. И ни одного жителя. Как вымерла деревня. Я вышел в какой-то проулок. Зеленая трава, чуть отмеченная следами колес. По сторонам из кустов проглядывают белые хаты. Почто перед каждой уйма цветов. Высокие, прямо в окна заглядывают. Вспомнил — мальвы! Вокруг тихо, спокойно, мирно…
Но немцы где-то тут. Тут, рядом!

Проулок впереди поворачивает, наверное, выходит на центральную улицу — дорогу. По нему идти нельзя, слишком открыто. С любой сторону подстрелить могут. Но где же все-таки жители? Вошел в один из дворов — пусто! Все ворота сараев, хлева закрыты. Людей не видно. Может быть в хате спрятались? Хотя бы кого-нибудь встретить, спросить, были ли немцы, много ли. Подошел к двери хаты, стукнул кулаком пару раз. Никто не отвечает. Открыл дверь, спросил громко:

— Есть кто-нибудь?

Никакого ответа. Зашел внутрь. Пустая комната. Чисто, аккуратно всё. Видно, что никаких поспешных сборов не было. Просто вышли люди ненадолго. Печная заслонка отставлена в сторону, в печи видны уложенные поленья, рядом щепки, приготовленные для растопки. Всё оставили. Значит, ушли неожиданно. Где они? В подполье, наверное, или в погребе прячутся. Не стал звать. Снова вышел во двор и перешел к соседней хате. Среди двора лежит застреленная собака. Значит, были тут немцы. Они почему-то, как в деревню войдут, первым делом собак стреляют.

Огляделся. Соседей своих, с которыми в цепи шел, не видно. И немудрено, сплошные кусты, деревья да сараи всякие. Пока вокруг тихо. Настороженно иду дальше. И вдруг первые выстрелы. Правее, на той стороне, что ближе к селу со штабом. Немецкие автоматы. Наши отвечают. Выстрелы винтовок. И пошло уже по всему селу и справа, и слева. Треск автоматов, буханье винтовок. Вот и на мою долю: откуда-то близко спереди автоматная очередь. Пули посбивали ветки над самой головой. Упал сразу же. Смотрю откуда стреляют. У соседней хаты под деревьями какое-то движение. Дал несколько коротких очередей. Подождал. Всё тихо. Отполз немного в сторону, поднялся, еще раз выстрелил. Тихо, никто не отвечает. Ушли, наверное. Перебежал за сарай, потом еще вперед. Опять рядом немецкий автомат… не в меня, правее. Значит в соседа, Женьку Адамова. Он в цепи справа от меня шел. Женька отвечает. Я лег на землю, смотрю. Ага,вон он, немец! За кустами притаился, в него стреляет. Мне видно плохо, ветки мешают. Всё-таки дал очередь. Вроде упал. Нет, вскочил и в кусты дальше. Я в след длинной очередью. То ли упал, то ли убежал, не поймешь. Женька Адамов из-за угла выходит:

— Жив? — спрашивает.

— Я-то жив, а тебя не задел? Прямо в тебя стрелял!

— Нет, не задел. А немец где?

— Чёрт его знает. Вроде зацепил его, а может ушел. Там впереди тебя в кустах посмотри.

Женька ушел, а я к следующему дому. Теперь уже в каждые подозрительные кусты стреляю перед тем, как подойти. Скоро должна быть дорога. Вот и последняя перед ней хата. Сквозь деревья проглядывается широкая улица, наверное, она и есть. Постепенно подхожу, отгибая ветки деревьев. Да, дорога. Забора нет, по краю усадьбы какие-то густые кусты. Медленно, весь напрягаясь, подхожу к кустам. На дороге место открытое, запросто можно пулю поймать. И вдруг автоматная очередь, пули прямо надо мной. Стреляют сзади, где я только что был. Сразу падаю в траву, благо она высокая у кустов, и тут же переползаю на пару шагов в сторону в кусты. И во время. Автомат, а потом и второй зло вгрызаются длинными очередями в то место в траве, куда только что упал. Стреляют откуда-то совсем близко, с другой стороны двора, наверное. Хотел повернуться, посмотреть, ответить — не тут-то было! Переползая втиснулся головой и грудью в самые кусты. А они у корней переплелись все, упругие, цепкие! Повернутся лежа не дают, а подняться нельзя: немцы перестали стрелять, наверное, ждут, смотрят, жив я или убит. Меня в траве не видят. Пока не видят. Сделают пару шагов вперед, сразу заметят, вот он — я, лежу, растянулся на траве во весь рост!

Быстро начинаю соображать, что делать? Если не шевелиться, подумают, что убит и уйдут. Только в какую сторону? Адамов, он справа шел, вот-вот выйдет и спугнет их. Тогда уж они точно в мою сторону к дороге побегут и меня увидят. Вскочить самому и из автомата в них? Где они спрятались, не знаю. Пока разглядишь самого наверняка подстрелят! Значит только один выход: вскочить и сразу через кусты на дорогу! Могу успеть, если очень быстро. Пока они еще спохватятся и стрелять начнут, а тут до дороги всего два раза прыгнуть!

Осторожно, не шевеля травы, подобрал ноги, одним прыжком в кусты и … застрял! Застрял в этих злых колючих кустах со сплошь переплетенными упругими ветками. Навалился на них всей свой тяжестью и уперся грудью в какой-то толстый изогнутый корявый сук. Он, как пружина, отбросил меня назад и я стою во весь рост, ветки запутали ноги, колючки вцепились в гимнастерку, держат рукава, проклятый сук уперся в грудь и никакие мои рывки не помогают. Не могу вырваться и всё. Дернулся влево, вправо — всё напрасно, только еще больше запутался. Немецкие автоматы трещат, не переставая, пули вокруг меня, как осы из порушенного гнезда. Всё, мелькнула мысль: ничего уже не сделаешь!
Это — конец! И откуда-то из глубины трусливая мыслишка:

— Перестань дергаться, успокойся… Опусти руки и через пару секунд всё кончится… Всё…

И вдруг неожиданно какая-то сила помимо меня, помимо моей воли бросила меня вперед отчаянным рывком… Сук, который упирался в грудь, треснув, сломался. Обломанным концом процарапал ребра и я, проломив оставшиеся ветки, упал за кустами на дорогу. Тут же соскользнул в кювет, повернулся и, найдя между корнями кустов просвет, длинной очередью обошел всю другую сторону двора. Немцы отвечали такими же очередями. Их пули сбивали на меня с кустов ветки и листья. Но это было уже не опасно — я лежал в кювете! Я стрелял и стрелял, не отпуская курка, хотя и не видел, где они прячутся. Автомат прыгал в моих руках, пули летели уже не знаю куда, но я не мог остановиться. Отпустил курок только когда рядом с моим ухом застучал еще один автомат. Я поднял голову. Рядом со мной лежал Женька Адамов.

— Где немцы? — спросил он.

— Вон в тех кустах за двором.

Он приподнялся, всматриваясь:

— Не вижу, где!

В этот момент чуть в стороне от того места, куда мы стреляли, вскочили две серо-зеленые фигуры и побежали вглубь сада. Мы проводили их очередями. Одна, вроде, упала, другая скрылась за деревьями.

— Зацепили, что ли? — спросил Женька.

— Может и зацепили, а может сам упал. Слушай, а ты как здесь оказался?

— На дорогу вышел, слышу немецкие автоматы рядом бьют и ты через кусты падаешь. Думал убитый, а ты повернулся и стреляешь! Ну, я и подполз к тебе, помочь.

— Меня, сволочи, подловили. Только что по этому двору прошел, никого не заметил. А как на дорогу выходить стал — в спину застрочили, гады!

Я лежал, прислонившись щекой к прикладу автомата. Постепенно успокаивался. Женька приподнялся, пытаясь разглядеть, куда скрылись немцы, и вдруг схватил меня за плечо:

— Вон он! На дороге!

Я повернулся. Невдалеке от нас немец перебегал улицу. Он выскочил уже на середину и, чуть пригибаясь, несся изо всех сил. Мы тут же вскинули автоматы, но было поздно. Он юркнул в ворота дома на другой стороне улицы и скрылся там во дворе. Наши очереди вдогонку были впустую, опоздали.

— Один. А второй где? Подождем, может тоже перебегать будет.

Мы заранее направили автоматы вдоль улицы. Но второй не появлялся. На улицу стали выходить наши. Женька поднялся:

— Там, наверное, остался. Пошли!

— Подожди, — я не мог найти соскочившую с головы пилотку, — ты моей пилотки не видел? За колючки в кустах зацепилась, что ли?

— Да вон она, твоя пилотка, на дороге лежит.

Он поднял пилотку, посмотрел на нее и протянул мне:

— Она у тебя теперь с отметиной. На память. Держи!

Я взял. Какая еще отметина? Посмотрел. На пилотке вверху две небольшие круглые дырочки с обожженными черными краями. Одна — прямо у самой звездочки, между ее лучами. Другая — чуть подальше сзади. Подумалось, это когда в кустах дергался, голову чуть повернул. Пуля насквозь прошла.

— Ничего себе, память! — проворчал, надевая ее на голову. Поднялся на ноги, отряхнул налипшую траву и листья. — И гимнастерку порвал!

На груди свисал длинный треугольный лоскут разорванной гимнастерки, на рукавах — сплошные задиры от колючек. Я от души выругал и немцев, и себя, что как следует не осмотрел двор, через который шел к дороге, и кусты с колючками, и того, кто их посадил… Вообще всё на свете. Возись теперь с гимнастеркой, зашивай, латай!

— Э, да у тебя и майка порвана! Смотри — кровь на ней! Ранен, что ли? — Женька наклонился, рассматривая мою грудь.

— Не, это я об сук проклятый. Там в кустах ободрался. Ладно, обойдется, пошли!

Вместе со всеми мы перебежали улицу и опять пошли цепью по дворам, садам, огородам. Стрельба постепенно стихала. Вскоре мы услышали с противоположной стороны деревни треск мотоциклетных моторов и поняли, что немцы уходят. Торопясь прошли, почти пробежали оставшиеся дома и выскочили на околицу. Прямо перед нами по большому, чуть понижающемуся от деревни зеленому лугу, мчались четыре мотоцикла. Вдали луг кончался и начиналась пашня. Мотоциклы друг за другом широкой дугой поворачивали вдоль нее к дороге, ведущей от деревни.

Первый раз с начала войны мы видели удиравших от нас немцев. До этого всё время отступали мы. Можно называть это как угодно: меняли позиции, отходили, выходили из окружения, но, по сути, отступали. Отступали, не в силах выдержать жесточайшего по своей силе напора немецкого фронта. Иногда, продержавшись день или два в окопах буквально под градом снарядов и мин и отбив несколько атак, приходилось уходить ночью. Иной раз по окраинам городков, занятых немцами или по огородам сел, в которых уже стояли немецкие танки. Один раз даже вплавь через речку, так как на мосту сзади нас уже были немецкие солдаты. И, казалось, нет такой силы, чтобы остановить эту мощную жестокую лавину, крушащую и сметающую всё и всех, вставших на ее пути.

И вот теперь мы видели отступающих немцев и не просто отступающих, а удирающих от нас! Это была наша победа! Маленькая, совсем маленькая и вовсе незаметная во всей войне, но наша! Немцев в деревне было лишь немногим меньше, чем нас и они не выдержали, убежали!

Мы, когда увидели мотоциклы, сразу открыли бешеную стрельбу из автоматов, но до них было уже далеко. Понимали, что стреляем напрасно, что из автомата не достать, но все равно стреляли, а вдруг какая-нибудь пуля долетит! Те, у кого были винтовки, тоже стреляли и, конечно, мимо. Трудно попасть, стреляя стоя и в спешке, в мчащиеся далеко в поле мотоциклы . Лейтенант подошел, когда немцы уже повернули к дороге. Громко крикнул:

— Прекратить стрельбу из автоматов!

Буквально выхватил у одного из солдат винтовку, подправил прицельную планку и, став на колено, тщательно прицелился. Выстрелил… ещё раз… — мимо! Мотоциклы удалялись. Лейтенант, вполголоса ругнувшись, поерзал ногами, поустойчивей устраиваясь, и выстрелил еще раз. Пуля, наверное, прошла где-то совсем рядом с последним мотоциклистом или даже чуть задела его — мотоцикл сильно вильнул в сторону, но выправился и помчался дальше. На мотоцикле он был один. Ни на втором седле, ни в коляске больше никого не было. Лейтенант снова выстрелил и на этот раз попал. Мотоцикл резко дернулся в сторону и опрокинулся. Коляска нелепо торчала над ним среди поля. Несколько человек побежали туда, но раздался несильный взрыв и на месте мотоцикла поднялось пламя. Бежать туда уже не было смысла. Они вернулись.

Остальные мотоциклы выскочили на дорогу и вскоре скрылись с глаз. Немцев в деревне не осталось. Лейтенант двумя ракетами подряд дал сигнал в штаб, что дорога свободна, и мы пошли к сборному пункту — к месту, где дорога входила в деревню. Там нас дожидались остальные. Было двое раненых. Их уже перевязали. Один, наш всегдашний ротный запевала голосистый Никаноров, был ранен в руку. Он сидел у дороги на краю кювета и курил скрученную товарищами самокрутку. Раненую руку ему подвесили к шее бинтом. Увидев подходящего лейтенанта, Никаноров начал вставать. Лейтенант остановил:

— Сиди, сиди! Ну, как ты?

— Чуть задело, товарищ лейтенант! — он всё-таки встал и отвечал стоя. — Пуля навылет прошла мимо кости. Через недельку уже здоров буду. А может и раньше в роту вернусь, кто ж без меня строевую запевать будет, если потребуется? — пошутил он.

— Ты смотри, рука-то правая. Пока как следует не заживет из медсанбата не рвись! Песни потом петь будем.

Лейтенант подошел ко второму раненому, Михайлову. Ему автоматная очередь прошила обе ноги. Михайлов лежал, вытянувшись на спине. Сквозь бинты, туго стягивающие каждую из ног, проступали пятна крови. Раны были, наверное, очень болезненные и он тихо постанывал. Приподнялся на локтях навстречу лейтенанту. Тот остановил его жестом и наклонившись спросил:

— Как, очень болит?

— Когда не двигаешься ничего, вроде бы и нет, а как чуть пошевелишься — мочи нет!

— Потерпи немного, сейчас тебя в медсанбат отнесем. Там быстро подлечат!

— Терплю, товарищ лейтенант, стараюсь. Куда денешься? Могло быть и хуже!

— Терпи, терпи, солдат. За битого двух небитых дают, так что держись!

Лейтенант оглядел нас:

— Остальные все целы?

— Все, только они двое.

—Так. Теперь о немцах. На поле было четыре мотоцикла, а говорили, что их пять. Кто видел пятый?

— Да он тут, через два дома остюдова, во дворе стоит! — откликнулся Никаноров. — Побитый весь. Там меня и ранило, — добавил он.

— Где? Показать сумеешь? С рукой-то как, дойдешь?

—Тут близко! Только лучше по проулку идти, чтоб через огороды не лазить.

Пошли почти все. Мотоцикл стоял посредине двора, весь побитый пулями. Приборная доска на руле, колеса, шины — всё. Коляска — как решето. Лейтенант даже присвистнул:

— Ф-и-ю! Вы чего же, по мотоциклу стреляли, а не по немцам?

— Так они же около мотоцикла стояли, товарищ лейтенант! — Никаноров даже отпустил раненую руку, которую всё время поддерживал, и стал показывать, размахивая здоровой. — Мы вон с того угла с Семеном вышли, — он кивнул на своего соседа, — а они как раз мотоцикл из-под деревьев выкатывают. Мы как дадим сразу из автоматов! Двое, что рядом с мотоциклом стояли, вмиг в кусты. А третий чуть подальше у ворот был. Он по нам очередь. Меня в руку в правую и автомат у меня сразу в сторону пошел, а Семен по нему полоснул. Положил его. Там валяется. — Он показал на убитого немецкого солдата, лежащего у кустов невдалеке от ворот.

Лейтенант распорядился:

— У убитого забрать все документы. И еще одного-двух разыскать и тоже документы взять. В разведотдел штаба сдадим, пускай там голову поломают, откуда эти мотоциклисты взялись.

Возвращались к месту ночлега усталые, но бодрые, еще не остывшие от нервного напряжения боя. Обоих раненых отправили в медсанбат, который разместился в том же селе, что и штаб, и, наконец, вошли во двор к своему сараю, где ночевали. Там уже никого из роты не было, всех отправили на позиции. Только старшина дожидался нас со своей полуторкой и кухней.

— Все живы? — поинтересовался он.

— Все. Только двое ранены. В медсанбат отправили.

— Тяжело?

— Никанорова легко, в руку навылет, а вот Михайлову обе ноги очередью из автомата прошило. Тяжело ранило. Пули в кости застряли.

— Ну, его, ясно, в госпиталь отправят. — Старшина, чуть помолчав, добавил, — Нескладный солдат он какой-то, этот Михайлов. То сапог чуть не потерял, теперь ноги прострелили…

Кто-то из стоявших рядом запротестовал:

— Зачем же так, старшина! Не по его вине! И меня могли также.

— Правильно говоришь, могли. И убить могли. Но, ведь, не ранили? И опять же — живой? А почему? Потому, значит, что ты солдатское дело свое знаешь, а это на войне главное. Солдатское дело знать — главное, если живым хочешь остаться!

Повторил он и продолжал:

— Ну, да ладно, выходят! Небось, без ног не останется. Перевязку-то сразу сделали?

— А как же, сразу на месте!

— Так и положено.

Он оглядел нас:

— Сымайте всё снаряжение и к котлу за кашей!

Когда я, торопясь, доставал из вещмешка котелок, вдруг заметил, что только что сброшенная на землю скатка плащ-палатки развязалась. Я сначала даже не поверил своим глазам и с недоумением смотрел на ее раскрученные концы. А ремешок? Он же прочно сидел, я проверял! Может расстегнулся? Ремешок лежал тут же на земле рядом с плащ-палаткой. Посмотрел — нет, пряжка застегнута. Разорвался! А казался таким прочным! Я соединил разорванные концы. Вот так, так! Дырка от пули. Как раз касается одного края, а до другого чуть не доходит, ремешок-то узенький! Вот и держал на самой, что ни есть ниточке пока я скатку на землю не сбросил. А тут удара не выдержал, порвался. С досадой глядел на разорванный ремешок. Можно, конечно сшить, но как? Шило нужно, нитки прочные… Ладно, потом разберусь. Сунул его в карман и пошел к кухне, стал в очередь.

Повар щедро наполнял котелки. Старшина, как всегда, стоял рядом и внимательно оглядывал подходящих. И тут я вспомнил о разодранной гимнастерке. Потянул за конец вырванный треугольником клок, поставил его на место, прижал, пригладил, даже послюнил чуть-чуть. Вроде держится. И рукава пригладил, а то задиры везде, как вороны клевали. Это от колючек, когда из кустов вырывался. Лишь бы старшина не заметил, а то начнет пробирать — не бережешь, не хранишь! Зашью потом — и все дела. Поднял к повару котелок, а сам на всякий случай придерживаю левой рукой порванное на груди место. Иду мимо старшины, а он вдруг:

— Ето хде ж ты так лицо раскорябил?

От неожиданности я отнял руку от груди. Клок гимнастерки сразу же отвис. Старшина, кончено, заметил и тут же продолжил:

— И гимнастерку всю в клочья! В кустах, что ли прятался?

Стало очень обидно. Хотелось выругаться, как следует, но сдержался, не рассказывать же всего! Только зло посмотрел на него, сдернул с головы пилотку и, проткнув пальцы в дырки, протянул ему:

— Вот, старшина, замени, если найдется!

Старшина, не обратив внимания, что я обращаюсь на “ты”, взял пилотку в руки, сложил ее, посмотрел на дырки, на меня, покачал головой и кивнул:

— Пойдем!

Обойдя машину, забрался в кузов, порылся в сложенных там тюках и бросил мне сверху новую гимнастерку:

— Держи! Пилотки пока нету. Эту поносишь. Зашей. Она у тебя, видать, счастливая! Рваную гимнастерку сюда давай. Сдам. Там ее может и залатают.

Я стянул гимнастерку и отдал старшине.

— Э-э-э, гляди, у тебя и майка порватая и в крови вся! Ранен, что ли?

— Нет, так… царапина.

— Хороша царапина на полгруди! На, вот, майку тоже замени, а эту сыми и брось куда подальше. Она мне не нужна, всё тут заморает.

Я стоял голый до пояса рядом с котелком, держа в руках новые майку и гимнастерку.

— Глубоко царапнуло?

— Нет, по верху.

—Крови много. Надо бы йодом. Метелков! — позвал он шофера.

Тот подошел к кузову полуторки:

— Слушаю, товарищ старшина!

— Я у тебя за сидением санитарную сумку видел.

— Так это санинструктора. Взял, когда ее в медсанбат отвозил раненую.

— Посмотри, там йод должен быть. Вон ему дай. Или лучше сам замажь, а то засорит чем, загноится может.

— Это я мигом! — и вскочил в кабину за сумкой.

— Руки-то вытри, как в сумку полезешь. Они у тебя завсегда от масла машинного черные! Всё там перемажешь!

Поразившись такой доброте старшины, я разогнался:

— Товарищ старшина, мне бы и плащ-палатку заменить, а то прострелили эту, вон лежит, могу показать!

— И плащ-палатку прострелили? Она где, на тебе была?

Я кивнул:

— А где же еще, в скатке.

Старшина опять покачал головой:

— Не бережешь ты свово обмундирования, а оно солдату на срок дадено. Не бережешь! — Повторил он со вздохом. — Нету сейчас больше ничего. Подожди, может получим.

И глядя, как шофер мажет мне грудь йодом, строго добавил:

— Ты, главное не лезь на рожон! У тебя одного всё постреляно, а у остальных почему нет?

— Так уж вышло, — промямлил я.

— Вышло, вышло… На то ты и солдат, чтоб по-людски выходило. Смотри у меня!

Я отошел и присоединился к ребятам, усердно скребущим ложками в котелках.

Тем временем лейтенант вернулся из штаба, куда он ходил докладывать. Отвел в сторону старшину и о чем-то стал с ним говорить. Мы расселись и разлеглись в тени деревьев по краю двора. Тень не такая, как под крышей сарая, но здесь свободнее, воздуха больше и на травке приятно полежать. Лейтенант подошел к нам, сел сам и громко сказал:

— Подсаживайтесь все ближе!

Мы уселись полукругом, как во время перекуров на полевых занятиях в мирное время.

— Так вот, на позиции мы сейчас не пойдем. Командир бригады решил наш взвод в своем резерве оставить. Место, где нам располагаться укажут позднее. Пока отдыхайте. Доспать надо, что утром не успели.

Новость была неожиданной. С одной стороны — хорошо, что не сразу в окопы. А с другой — раз резерв, значит рано или поздно пошлют туда, где горячее всего будет. Но это еще когда!.. А сейчас — отдыхать!

Я растянулся на спине и закрыл глаза. Сон не шел. Лежал с закрытыми глазами и думал. Снова переживал прошедшее утро. Почему же немцы в меня не попали, когда я в кустах барахтался? Совсем же рядом были и стоял я во весь рост… Наверное, решили, что в такую большую мишень и целиться не нужно. Просто автомат направь на меня и нельзя промахнуться… Кто знает… Да и провисел-то я в этих кустах проклятых недолго, наверное, всего секунды две-три. Самое большее — четыре. Это тогда, когда застрял и пули вокруг свистели, показалось, что долго… А, ведь, совсем рядом пули пролетели. И в пилотку и в ремешок, а он к бедру был прижат. А в пилотке… Сколько сантиметров от головы? Каких там сантиметров, миллиметр-два, не больше. А, может и меньше… Повезло просто. Человеку хотя бы раз в жизни должно повезти?.. Поежился… А тогда не было страшно. Не успел испугаться, наверное. И ремешок… До чего же мне его жалко стало! Такой хороший, прочный с блестящей пряжкой… Надо будет его сшить, обязательно… Только концы подрезать, чтобы ровные были, и сшить… И, наконец, заснул…

1997